Густой туман заставил прекратить кровопролитное Бородинское сражение; хотя оно не было выиграно нами, но его нельзя было считать и проигранным.
Неприятель воспользовался этим обстоятельством, чтобы отступить на позицию, которую он занимал поутру. Старая гвардия Наполеона не была поколеблена, точно так же, как и часть нашей гвардии, наш крайний правый фланг не был тронут.
Самый кровопролитный бой происходил на левом фланге и в центре. Французская армия сражалась с изумительным мужеством и понесла огромные потери, особенно пострадала ее кавалерия.
До тридцати генералов было убито и выбыло из строя: поэтому Наполеон назвал этот день битвой генералов. Нам пришлось оплакивать князя Багратиона, командовавшего второй армией и напоминавшего своей доблестью героев древнего мира. Он скончался от полученных им ран. Один из Тучковых был убит наповал, другой был смертельно ранен, а третий брат был ранен и взят в плен у Валутиной горы.
Обе армии провели ночь на поле сражения, на позиции, которую они занимали накануне. На следующий день благодаря распорядительности генерала Барклая наше отступление совершилось в величайшем порядке. 27 августа, в шесть часов утра, все корпуса выступили с занимаемых ими позиций. Мы прошли через Можайск, не быв потревожены неприятелем, который начал свое движение только в десять часов утра...
Переходя с одной позиции на другую, мы достигли высот, прилегающих к Москве, и остановились близ Дорогомиловской заставы; правый фланг расположился близ деревни Фили, левый опирался на Воробьевы горы, а центр находился между деревнями Троицкое и Во-лынское. Позиция была наскоро укреплена.
Кутузов поручил генералу Барклаю осмотреть позицию; отдав это приказание, он остановился в открытом поле. Генерал Дохтуров приказал подать завтрак и собирался угостить всех нас. Генерал Барклай, который не придавал никакого значения хорошему столу и вообще всем удобствам жизни и не желал низкопоклонничать перед Кутузовым, сел на лошадь и уехал, но, заметив, что генерал Дохтуров не последовал за ним, он послал меня обратно, приказав мне привезти его во что бы то ни стало, хотя бы даже с котлетой во рту.
— Все они таковы, — сказал Барклай, — они стараются заслужить ласковое слово Кутузова, а не думают о том, что их слава зависит от «него», — и Барклай указал рукою в сторону неприятеля.
Увидав меня, Кутузов осведомился, зачем я вернулся. Я отвечал, что приехал за генералом Дохтуровым.
— Поезжайте, поезжайте, — сказал он ему, — не заставляйте ожидать генерала Барклая, я позавтракаю и без вас.
Бедному Дохтурову, человеку, впрочем, очень храброму, пришлось сесть на лошадь и догонять Барклая. Последний не сделал ему ни малейшего упрека: объехал позицию, нашел ее неудовлетворительной и через час вернулся к Кутузову.
В этот момент приехал из Москвы граф Ростопчин. Он прошел прямо к Барклаю и заперся с ним в занимаемом им домике.
В скором времени состоялся у Кутузова военный совет, продолжавшийся целый час. На совет были приглашены все важнейшие генералы: Беннигсен, Барклаи де Толли, Остерман, Коновницын, Ермолов и Толь.
Мнение генерала Барклая, поддержанное Толем и графом Остерманом, было принято Кутузовым. Оно не согласовалось с взглядом графа Ростопчина, который руководствовался не столько военными соображениями, сколько патриотизмом, и думал только о спасении столицы. Решение, принятое на совете, было жестоким ударом для пылкой души генерал-губернатора. Граф Ростопчин не остался обедать у Кутузова, коим он был недоволен. Он обедал у Барклая и не скрывал своего неудовольствия по поводу принятого решения, которое оставалось пока тайною для всех лиц, не участвовавших в совете.
Граф Ростопчин давно уже обдумал свой план действий и подготовил все нужное для его выполнения: в некоторых домах были спрятаны горючие вещества; в разных частях покинутого жителями города были расставлены нанятые им люди, которым было приказано поджечь эти дома; он позаботился даже вывезти из Москвы пожарные трубы и прочие инструменты. Так как мы находились у самых ворот Москвы, то я испросил позволения отправиться в город, чтобы навестить знакомых, но никого не нашел. Город был пуст.
Дисциплина, введенная в армию генералом Барклаем, соблюдалась столь строго, что по улицам Москвы не бродило ни одного солдата, несмотря на то, что мы находились всего в двух верстах от города. На следующий день, 2-го сентября, все узнали о том, что было решено оставить Москву.
Генерал Барклай лично следил за всем. Он пробыл 18 часов, не сходя с лошади и разъезжая по улицам и постам, смотря, как мимо него проходили батальоны, артиллерия, парки и экипажи. Для наблюдения за порядком он разослал своих адъютантов в разные части города. Мне ведено было находиться в прекрасном доме Пашкова. Каждому из нас был дан отряд казаков для того, чтобы выгонять солдат из кабаков и погребов и не допускать их в дома. Казаки задерживали всех тех, кто нес бутылки с водками и наливками, и разбивали бутылки пиками. Благодаря этим мерам Барклаю удалось спасти войска от неминуемой гибели, и они выступили из города в величайшем порядке.
В то время, как армия проходила через Москву, генерал Милорадович, командовавший арьергардом, сражался с королем неаполитанским. Он действовал смело и храбро и покрыл себя славой. Особенно замечательно присутствие духа, с каким он заключил перемирие с королем неаполитанским. Король, довольный тем, что ему удалось занять Москву без кровопролития, согласился на все требования генерала,
Москва представляла любопытное зрелище: французы и русские толпились вместе в этом обширном городе.
Перемирие, заключенное обоими генералами на слово, не сходя с лошади, и вся честь которого принадлежит генералу Милорадовичу, дало возможность вывести из столицы последние войска безо всяких потерь; в городе остались одни раненые, размещенные по госпиталям.
В 9 часов вечера из Москвы выступил наш последний отряд. Мюрат вступил в нее в пять часов.
Когда стемнело, мы продолжали наш зловещий марш и нагнали Кутузова в Панках, на Рязанской дороге, где все уже были погружены в глубокий сон. Барклай и Милорадович бодрствовали; фельдмаршал Кутузов мог положиться на них.
Трудно, почти невозможно, описать состояние нашего духа после выступления из Москвы. Каждого волновали различные интересы: кто сокрушался о потере дома, кто об утрате родных; большинство горевало о потере столицы. Все еще более прежнего желали сразиться с неприятелем и были готовы на всякие жертвы. Когда Москва была оставлена, все поняли, что приходится спасать уже не город, а империю, и говорили: «Война только что начинается».
В. Левенштерн