Уроки Совы Филиновны

ПОСЛЕ ВЗЯТИЯ СМОЛЕНСКА

Ф. В. Ростопчин – П. И. Багратиону

Я не могу себе представить, чтобы неприя­тель мог придти в Москву. Когда бы случилось, чтобы вы отступили к Вязьме, тогда я примусь за отправление всех государственных вещей и дам на волю каж­дого убираться, а народ здешний, по верности к госу­дарю и любви к отечеству, решительно умрет у стен московских, а если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому правилу: не доста­вайся злодею, — обратят город в пепел, и Наполеон по­лучит вместо добычи место, где была столица. О сем не дурно и ему дать знать, чтобы он не считал на мил­лионы и магазейны хлеба, ибо он найдет уголь и золу. Обнимаю вас дружески и по-русски от души, остаюсь хладнокровно, но с сокрушением от происшествий. Вам преданный граф Ростопчин.

В Москве

С той минуты, как взятие Смоленска сделалось из­вестным в Москве, многие лица решились уехать оттуда; другие же удовольствовались тем, что держали наготове своих лошадей и экипажи. Благодаря заблаговре­менно принятым мерам и точному исполнению отданных мною приказаний, я не взял ни одной лошади у частных людей и не говорил, кому бы то ни было, что надо уезжать; но я напустил не мало страху, давая понять, что опасно оставаться еще долее, и указывая на воз­можность такого стечения обстоятельств и событий, ко­торое заставит меня реквизировать для армии всех ло­шадей, находящихся в Москве. Иностранцу покажется невероятным, что 9 уездов Московской губернии, кото­рых неприятель не занимал, доставили с 15-го но 30-е августа 52 тыс. лошадей, с таким же количеством подвод, из которых, конечно, и половина не возврати­лась их владельцам. Когда зажиточное население стало выезжать через заставы: ярославскую, владимирскую, рязанскую и тульскую, то беспокойство и волнение взбу­доражили все головы и наполнили их химерами. На этот раз волнение было гораздо посильнее, чем в 1807 г., когда беспокойство жителей выражалось подобным же образом. Город наполнился слухами о чудесных явле­ниях и о голосах, слышанных на кладбище, а также пророчествами, которые пускали в ход, сопоставляя не­которые выражения или некоторые слова из священно­го писания. Отыскали в Апокалипсисе пророчество о па­дении Наполеона и о том, что северная страна, которую страна южная придет покорять, будет избавлена избранником Божиим, имя коему Михаил. На утешение веру­ющим, и Барклай, и Кутузов, и Милорадович были Ми­хаилы. По этому поводу происходили и споры, так как народ, за несостоятельностью Кутузова, желал видеть избавителя в великом князе Михаиле. Каждый день в часы моего приема являлось несколько человек с биб­лиями под мышкою; они с таинственным видом объ­ясняли мне разные тексты, подносили мне молитвы соб­ственного сочинения, просили об учреждении крестных ходов, и архиерей совершил один такой ход, — что за­нимало народ в течение целых суток. Подозрения отно­сительно иностранцев внезапно обратились в ненависть к ним, и уже двукратно составлялся план истребления их; но для осуществления этого плана ничего не было сделано, потому что иностранцы проживали по разным частям города, а те, которые злобствовали на них, сдер­живались полицией, бывшею днем и ночью на ногах, а следовательно и готовою рассеять малейшие сборища. Иностранцы, особенно французы: коммерсанты, артисты и другие лица, проживавшие в Москве, держали себя очень осторожно, так как я, с самого начала войны, дал им предупреждение, через посредство их священников, которым я, по этому предмету, разослал циркуляр. Но русский народ всегда глядел на них косо, вслед­ствие преимуществ, доставляемых им званием иностран­ца, и обвинял их в том, что они отнимают у него бары­ши от торговли и работы. Однажды утром гражданский губернатор Обресков пришел ко мне с заявлением, что имеет сообщить об открытии чрезвычайной важности, п при этом привел ко мне своего русского портного, че­ловека отличного поведения, очень зажиточного и уж довольно старого. Человек этот, после нескольких во­просов г. Обрескова, пораженного, при свидании с ним, его расстроенным лицом, признался, что потерял сон и аппетит, — что многие из рабочих так же больны, как и он, и что они хотят французской крови. Обресков притворился одобряющим такое средство и заставил помянутого человека так разболтаться, что тот открыл ему, что имеет уже наготове 300 человек портных, и что надеется на другой день завербовать еще несколько со­тен добровольцев, чтобы ночью перебить всех францу­зов, проживавших на Кузнецком мосту (улица, где на­ходятся иностранные магазины). Этот портной и передо мною повторил то же признание и те же подробности. Тогда я арестовал его, приставил к нему полицейского офицера, который не должен был выпускать его на ули­цу, и объявил портному, что он будет в ответе за вся­кое нарушение безопасности иностранцев; затем я по­слал фельдшера, который пустил ему кровь, — и он успокоился. Люди, завербованные этим портным, видя своего предводителя в заключении, уже не думали пред­принимать этой ночной экспедиции, которая кончилась бы страшною резней и мятежом. Получив подобное до­казательство тому, до какой степени народ был взвол­нован, я — для того, чтобы успокоить его и усыпить его ярость — приказал полиции представить мне список тех 40 человек иностранцев, которые были замечены по своим (неуместным) речам и дурному поведению. Я при­казал арестовать их, и они среди белого дня были по­сажены на барку, отвезшую их в Нижний Новгород, под надзор полиции. По Москве я объявил, что то были ино­странцы подозрительного свойства, которые удаляются (мною) согласно просьбе их соотечественников — людей честных. Мера эта, вынужденная обстоятельствами, спасла жизнь помянутым 40 пловцам; потому что, ве­роятно, они ушли бы вслед за армией Наполеона и погибли бы во время ее отступления.

Два купца, беседовавшие ночью у открытого окна нижнего этажа, услышали на улице спор между собою (каких-то) двух людей. Один из спорящих заявлял, что пора поджечь некоторые московские кварталы, ударить в набат и начать грабеж. Другой возражал, что надо обождать известий о сражении, которое должно про­изойти, и что к тому же теперь полная луна. Купцы, услыхав такие речи, выскочили из окна, бросились за заговорщиками и успели схватить одного из них. Его привели ко мне в полночь; то был мелкий московский мещанин, торговавший по деревням в разнос. Сначала он заперся во всем и даже жаловался на произведен­ное над ним насилие. Тогда я ввел его в мой кабинет и там без свидетелей, отсчитав 500 руб. ассигнациями, положил их на стол. Потом поклялся я этому человеку перед образом, что ничего дурного ему не сделаю, кроме разве высылки из города, и что он получит эти 500 руб., если откроет мне заговор и откроет соучастников. Арестованный держал меня в недоумении битых два часа. Он хотел сознаться, но не доверял мне, постоян­но повторяя: «Хорошо, я-то скажу, да вы мне денег этих не дадите, и я тогда пропал». Наконец, я объявил ему, что если он не хочет быть спасенным и получить обещанную сумму, то я предам его в руки полиции, и что через четыре часа его подвергнут пытке. Он сдался и объявил, что их всех с дюжину человек (всех мерзав­цев); что они намеревались сделать поджог, ударить в набат и во время общего переполоха и суматохи, пойти грабить самые богатые магазины. Товарищ, говоривший с ним на улице, был вольноотпущенный дворовый че­ловек. Напали и на его следы, и успели его поймать на некотором расстоянии от города; но он успел предупре­дить других своих товарищей, которые и убежали. Успе­ли захватить лишь троих. Они были посажены в острог, а затем усланы вместе с (другими) преступниками. Что касается того человека, который открыл заговор, то он получил 500 руб. и уехал в Оренбург, где, однако, был оставлен под наблюдением. Так как в замыслах о под­жоге играл роль и набат, то надо было лишить злона­меренных людей такого средства распространять тре­вогу. Ранним утром отправился я к архиерею для совещания о принятии необходимых мер. Он послал строгое приказание священникам: хранить ключи от колоколен у себя и снять веревки, протянутые к их до­мам от колокольни, чтобы звонить к утрене и вечерне; но так как двери у многих колоколен были в плохом со­стоянии, то я и поручил это дело всем моим кварталь­ным надзирателям, и в течение дня 93 такие двери бы­ли исправлены и снабжены запорами. Я был доволен, а город остался спокоен, потому что не знал о заговоре поджигателей и не понимал причин моей заботливости о дверях и запорах московских колоколен.

Гр. Ф. Ростопчин

***

В исходе июля государь отправился из Москвы в Петербург, и я за ним... На пути видел я удивившее меня явление: день был ясен: на чистом небе приметны были только два облака, из которых одно имело точное подобие рака с головой, хвостом, протянутыми лапами и раз­верстыми клешнями; другое так похоже было на дра­кона, как бы на бумаге нарисовано. Увидя их, я удивился такому их составу и стал смотреть на них пристально. Они сближались одно с другим, и когда голова дракона сошлась с клешнями рака, то она стала бледнеть, распускаться, и облако потеряло прежний свой вид. Казалось, рак победил дракона, и не прежде, как минут через пять, и сам разрушился. Сидя один в коляске, долго размышлял я: кто в эту войну будет рак и кто дракон? Напоследок пришло мне в голову, что рак означал Россию, поелику оба сии слова на­чинаются с буквы Р, и эта мысль утешала меня всю дорогу.

А. Шишков, русский адмирал

***

В это же самое время случилось одно происшествие, доказывавшее, что надежда никогда не покидает человека и располагает парод к легковерию. Пришли мне доло­жить о большом скоплении людей около одной, очень высокой колокольни, находившейся на краю города, и что повиснувший на кресте оной сокол привлекает вни­мание всего народа. Я отправился туда, не столько из любопытства, сколько для того, чтобы разогнать народ, который всегда   склонен   выкинуть   какую-нибудь глупость, когда соберется толпою. Я застал сборище человек в 1000, глядевшее на несчастного сокола, кото­рый, имея путы на ногах (как все соколы, которых дрес­сируют для охоты), опустился на крест и не мог от не­го отцепиться. Какой-то прохожий его заметил, обратил на него внимание других, и вот тысяча зевак останови­лась тут, чтобы насладиться зрелищем, которое, по объ­яснению самых ученых между ними, предрекало торже­ство над неприятелем; потому что, говорили они, сокол преобразует Наполеона, погибающего на кресте.

Гр. Ф. Ростопчин

Раздача оружия в Москве

Граф Ростопчин боялся мятежа. Кроме того, он не успел еще принять надлежащих мер и вывезти из горо­да арсенал, которого не хотел оставить в руках неприя­теля. Большая часть хранившегося в нем оружия была неудобна для употребления; но разбирать его было не­когда. Чтобы выйти из затруднительного положения, генерал-губернатор обратился за помощью к митрополиту Платону, который не отказывался править паст­вой, но был так стар, что большую часть дел по митро­полии вверил архиепископу Августину. Однако на этот раз он решился, несмотря на свою слабость, действо­вать по мере сил. За колокольней Ивана Великого был воздвигнут амвон, и прошел по городу слух, что отслу­жат на площади соборный молебен, после которого митрополит собирается держать речь народу. В назначен­ный день, между тем как на амвон выносили иконы из соборов, москвичи стали сбегаться со всех сторон на Сенатскую площадь. Все ожидали с возрастающим не­терпением появления митрополита. Наконец, его черный цуг показался в Никольских воротах. Все сняли шап­ки. Платон выглянул из окна и благословил народ дро­жащей рукою. За ним ехал в коляске граф Ростопчин. Толпа побежала за экипажами. Когда они остановились на Чудовской площади, митрополит вышел из кареты при помощи двух дьяконов, которые ввели его на ам­вон. Генерал-губернатор стал за ним. Платон был в фиолетовой мантии и белом клобуке; его бледное стар­ческое лицо казалось встревожено. По окончании мо­лебна, на котором он присутствовал в качестве моля­щегося, один из дьяконов стал рядом с ним, чтобы го­ворить от его имени, потому что он сам уже был не в силах возвысить свой слабый голос. Пастырь умолял народ не волноваться, покориться воле Божией, дове­ряться своим начальникам и обещал ему свои молитвы. Митрополит плакал. Его почтенный вид, его слезы, его речь, переданная устами другого, сильно подействовали на толпу. Рыдания послышались со всех сторон. «Вла­дыка желает знать, — продолжал дьякон, — на сколь­ко он успел вас убедить. Пускай все те, которые обещают повиноваться, становятся на колена». Все стали на колена. Старец осенил крестным знамением прекло­ненные перед ним головы; а граф Ростопчин выступил вперед и обратился, в свою очередь, к народу: «Как скоро вы покоряетесь воле императора и голосу почтен­ного святителя, — сказал он, — я объявляю вам ми­лость государя. В доказательство того, что вас не вы­дадут безоружными неприятелю, он вам позволяет раз­бирать арсенал: защита будет в ваших руках». — «Много благодарны, дай Бог многие лета царю!» — загремело в толпе. «Но вы обязаны при разборе его, — продолжал граф Ростопчин, — соблюдать порядок: вхо­дите в Никольские ворота и выходите в Троицкие; я прикажу сию минуту отпереть арсенал». При поданном им знаке его коляска и карета митрополита подъехали к амвону. Каждый сел в свой экипаж. Толпа, проводив Платона, возвратилась за оружием.

Неизвестный автор

В провинции

13-го июля поутру мы выехали из Москвы и видели по дороге, недалеко от Москвы толпы мужиков из нее ушедших. Они спрашивали нас, что делается в Москве и не берут ли в солдаты?..

Дорогою до Ромен мы ехали нескучно: горевали, спорили и смеялись над трусостью некоторых из нашей компании. На каждой станции рассматривали на досу­ге карту России, предполагали, угадывали и надея­лись.

В Орле начальство крайне было озабочено. В Неплюевской, 40 верст не доезжая до Ромен, съехались для корму с барином, которому на досуге сообщили московские новости и показали воззвание. Он до того потерял голову, что говорил, как помешанный, что при всей неопытности нашей казалось нам до крайности смешным.

1812 года. Июль. Ярмарку торговали в Ромне очень худо. Народ сходился толпами и старался узнавать, что делается в армии. К концу ярмарки получено известие о победе графа Витгенштейна, что сильно обрадовало публику.

1812 года. Август. В Харьков на Успенскую ярмарку приехали мы без особенных приключений, а здесь уже политические новости стали доходить до публики ско­рее, но тем более неприятные. Печатного от правитель­ства почти ничего не было, между тем как некоторые чиновники университета, будучи иностранцы и, следо­вательно, худые доброжелатели России, громко гово­рили об успехах Наполеона. Дух публики упадал; дела ярмарки остановились, и никаких сделок торговых не происходило; только все старались собирать деньги и запасались монетой. Правда, многие наши покупатели желали у нас купить товар на прежнем положении, т. е. в кредит; но мы уже не решались. Они, будучи удалены от места военных действий и как бы состоя вне России, равнодушно судили о бедствиях Отечества. Их риско­вой дух, каким отличаются все бродяги, населяющие край Новороссийский, делал совершенно как бы чуже­странцами...

В Харькове, под конец ярмарки, получено печальное известие о взятии неприятелем Смоленска. Бывшие в то время в Харькове военные именно утверждали, что Москва не устоит, что выключая Смоленска, нет до са­мой Москвы такой позиции, где бы можно было с вы­годой противустать неприятелю. Все таковые рассказы только умножали всеобщее уныние. А глупые афишки Ростопчина, писанные наречием деревенских баб, со­вершенно убивали надежду публики. В одной из тех афишек он, писавши о дешевизне в Москве говядины, исчисляет тут же всю российскую армию. Ничего в то время пагубнее выдумать невозможно было, как это ис­числение. Армии насчитал он до 120 тысяч, между тем как публика полагала, что ее есть налицо от 400 ты­сяч. Как скоро это сделалось известно, все решительно положили, что Россия погибла. Малороссиянская чернь с внутренним удовольствием принимала успехи францу­зов; в ней еще не угас крамольный дух польский; но дворяне не отделяли себя от нас, и мыслили, и действо­вали, как истинный дети одного Отечества.

Получаемые тогда из Москвы партикулярные письма ничего в себе не содержали, кроме известия о здоровье и уведомлений, что завтра или послезавтра выезжаем на богомолье к Троице; потому опасались писать прямо о побеге из Москвы, чтоб начальство не вздумало удер­жать. Но это был пустой страх: никого не принуждали ни оставаться, ни выезжать, всякий располагал сооб­разно своему намерению. Выезды и отправки имущества из Москвы начались решительно с 15-го августа, боль­шей частью по дорогам владимирской, и нижегород­ской, частью рязанской. Нельзя умолчать о тогдашнем неудовольствии публики на главнокомандующего армией, Барклая де Толли. Не имея не только сведений, но и понятия о военной науке, о силе нашей и способах неприятеля, все непременно требовали, чтоб он на каж­дом, так сказать, шагу побеждал неприятеля, и отступ­ление армии нашей приписывали не иному чему, как явной его измене, между тем как князь Багратион был обожаем публикой: на него они совершенно во всем на­деялись.

До получения известия о Смоленске публика все еще надеялась, что после сего все надежды кончились, и мы сначала думали оставаться в Малороссии, по крайней мере, до октября; но тогда переменили намере­ние и решились ехать домой. Ничего не зная об участи армии и о судьбе Москвы, перевязали товары в кипы и поклали в подвалы, запретя своим приказчикам, кото­рые при них были оставлены, продавать их или перево­зить в другие места.

М. Маракуев, городской голова г. Ростова