Уроки Совы Филиновны

ФРАНЦУЗЫ В СМОЛЕНСКЕ

 

В смоленском соборе

Чтобы достать провиант и знать, что проис­ходило в городе, мы спускались туда по очереди.

Идя таким образом все дальше на разведку, я захо­тел проникнуть в один из соборов, и зрелище, представ­шее там передо мною, заставило меня быстро забыть цель моего прихода.

Целые семьи, покрытые лохмотьями, в ужасе, в сле­зах, изнуренные, слабые, голодные съежились на пли­тах вокруг алтарей. Их взгляды, устремленные на нас, выражали тоску; все дрожали при нашем приближе­нии; еще немного, и эти несчастные, казалось, испусти­ли бы вопли ужаса.

К сожалению, большинство этих несчастных отказы­вается даже от помощи, которую им предлагают. Я до сих пор вижу с одной стороны умирающего старика, распростершегося на полу во весь рост, с другой — хилых детей, прижавшихся к грудям матерей, которым нечем их больше кормить! Особенно много женщин; они жмутся к своим мужьям или братьям; все смотрят на нас с недоверием, следят за малейшими нашими движениями, потом поворачиваются к алтарям, как бы для того, чтобы просить у Бога защиты от нас. Я видел там тоже больных и среди них раненого русского сол­дата, стоны которого разрывали мне сердце.

В то время, как я созерцал это ужасное зрелище, дверь церкви открылась, и появился русский священ­ник, сопровождаемый несколькими вооруженными гре­надерами императорской гвардии; за ними следовали другие, неся провизию от имени императора.

Но эти несчастные пришли в еще больший ужас при виде оружия, вообразив, что вошедшие жестоко рас­правятся с ними. Крики страха и ужаса раздались со всех сторон. Наступил неописуемый беспорядок, все, толкаясь, кинулись к главному алтарю. Дети с плачем бежали за своими матерями.

Даже гренадеры остановились, как бы пораженные молнией.

Священник возвысил голос, и ему удалось водворить тишину. Тогда он произнес длинную, энергичную речь, и нам, которые его не понимали, казалось, что по мере того, как он говорил, страх рассеивался, уступая место грустному и покорному доверию. Потом каждый мед­ленно вернулся на свое место. Тогда началась скудная раздача пищи: одни жадно хватали ее; другие брали равнодушно; понемногу на нас стали смотреть с таким усердием.

 

Воззвание Наполеона к жителям Смоленска и окрестным крестьянам

 

Смоленские обыватели! Французское войско и гражданское правление употребляют все способы, дабы предоставить вам спокойствие, защиту и покровитель­ство. Приходите и приезжайте в Смоленск, где открывается новое присутствие, под названием «муници­палитет», т.е. градский правительственный совет. Здесь будут разбираться всякие дела с участием вас, русских граждан. Около дорог, по которым проходят войска, одни поля и сенокосы разорены, но другие остались в целости, между тем владельцы их скрылись, и француз­ское правление не знает, как с этими землями быть. Поэтому, господа помещики и прочие землевладельцы, явитесь и имейте доверие к нашему правлению. Вы бу­дете спокойны, в чем уверит вас французский импера­тор и восстановит прежний порядок. Вы, крестьяне, снятый ныне с полей озимый хлеб и прочие сельские продукты за оставлением себе на обсеменение и продо­вольствие, привозите их, как и прежде, для продажи в г. Смоленске, где в течение короткого времени, вслед­ствие множества французского народа, получите весьма изрядные выгоды и скоро забудете прошедшую потерю. Если же вы желаете какой-либо защиты, то объявите об этом, и вас император французский примет под свое покровительство. Крестьяне, будьте спокойны, занимай­тесь без всякого страха вашими работами, французские войска вам уже не будут больше мешать; они уже уда­ляются отсюда...

Что же касается войск, которые имеют намерение проходить здесь в будущем времени, то им даны стро­жайшие предписания, чтобы вам притеснений и обид никаких не учиняли, французское правительство ожи­дает от вас привоза в город попрежнему хлеба и про­чих жизненных продуктов, за которые вы будете полу­чать выгодную плату и большие деньги от самого фран­цузского императора; он в настоящее время пребывает в ожидании от вас повиновения и покорности.

 

НАПОЛЕОН I БОНАПАРТ (1769—1831) – французский император. Родился на острове Корсика. С 1785 на французской военной службе. С 1789 писал брошюры в защиту революции. В 1793 отличился при Тулоне против англичан, за что произведен в генералы. В 1795 командовал парижским гарнизоном и усмирил восстание 13 вандемьера. В 1796—1797 главнокомандующий французских войск в Италии, одержал ряд блестящих побед, упрочивших его имя, как первоклассного военного стратега. В 1798—1799 стоял во главе экспедиции в Египет и Сирию; в 1799 возвратился во Францию, где 18 брюмера (9 ноября) произвел переворот, которым власть директории заменена властью консулов; избран «первым консулом» на 10-летний срок. С 1802 пожизненный консул. В 1804 плебисцитом избран императором и в том же году коронован папой Пием VII. В 1805 итальянская республика признала его своим королем. Все царствование Наполеона было наполнено войнами с европейскими государствами; во внутреннем управлении явно стремился к абсолютизму, к сильнейшей централизации, к подавлению всякой общественной самодеятельности; свобода печати при нем была сильно стеснена. В 1805 одержал победы при Ульме и             Аустерлице (битва трех императоров) над армиями коалиции, состоявшей из Австрии, России, Англии и др.; но флот его разбит англичанами при Трафальгаре. В 1806 основал Рейнский союз. В 1806 разбил пруссаков под Йеной и Ауерштедтом, в 1807-русских под Фридландом и принудил их к Тильзитскому миру, который сделал Наполеона властелином Германии. В1808 низверг испанских Бурбонов и королем Испании назначил своего брата Иосифа; но там началась народная война 1809—1814, в которой, благодаря английским войскам, французы терпели поражения. В 1812 предпринял поход на Россию, окончившийся полным его поражением, завершенным под Лейпцигом 1813 и во Франции 1814. В 1814 был свергнут с престола и сослан на остров Эльбу; в 1815 вернулся во Францию, и вновь царствовал «сто дней»; но, разбитый союзниками при Ватерлоо, сослан на остров св. Елены, где и умер.

 

«Остервенение народа»

 

Что же несло нашествие врага населению России? «Горящие вокруг селения и предместья города, улицы, устланные ранеными и мертвыми, поля, умащенные человеческой кровью и усеянные множеством трупов, грабеж, насилие и убийства обезоруженных жителей» – это зарисовка с натуры одного из свидетелей вступления войск Наполеона в Витебск. Можно привести множество таких свидетельств. Когда-то войска революционной Франции славились своей дисциплиной. Но теперь в этом грабительском и ненужном для народа Франции походе солдаты «великой армии» творили насилия над мирными жителями. Наполеон понимал опасность разложения армии. Он издал приказ о расстреле солдат, уличенных в грабеже и мародерстве, но это мало помогло. А Москву и сам Наполеон обещал отдать на разграбление солдатам как «награду» за все лишения похода. Но дело было не только в мародерстве солдат. Французские власти беспощадно отнимали у населения хлеб, овес, сено, пуская по миру тысячи людей. Это был тоже грабеж, только «организованный».

С первых дней война для народа стала Отечественной. Крестьяне добровольно везли в отступавшую армию все, что имели: продовольствие, овес, сено. А враг не мог получить у них сена и фуража ни за деньги, ни силой. Насилия врага вызывали «остервенение народа» (Пушкин).

Помните эти строки? –

 

Гроза двенадцатого года

Настала – кто тут нам помог?

Остервенение народа,

Барклай, зима иль русский Бог?

 

Многие сжигали свои дома, запасы хлеба и корма скоту – лишь бы не попали в руки врага. Героизм стал обычным явлением.

Героизм народа проявлялся по-разному. Крестьянина Семена Силаева из Смоленской губернии французы заставляли показать им путь на город Белый. А он уверял их, что дорога болотистая, мосты сожжены и пройти невозможно. На него направляют заряженные ружья – он стоит на своем, предлагают золото – не помогает. Так и ушли французы ни с чем. Город был спасен. А пройти можно было легко: все болота в то лето высохли.

Прославилась в народе Василиса Кожина – жена старосты одной из деревень Смоленской губернии. Она вошла в историю под именем старостихи Василисы. О ней в народе сложено немало легенд, в которых часто трудно отличить правду от вымысла. Когда муж Василисы повел в город партию пленных, она сколотила отряд из женщин и подростков, вооруженных вилами, топорами и косами. Этот отряд охранял деревню, конвоировал пленных.

     Чем дальше продвигалась вражеская армия, тем больше ожесточался русский народ, тем упорнее он защищался. «Можно без преувеличения сказать, что многие тысячи врага истреблены крестьянами» — писал Кутузов.

Наи­бо­лее ши­ро­кий раз­мах пар­ти­зан­ская борь­ба кре­сть­ян при­об­ре­ла в ав­гу­сте в Смо­лен­ской гу­бер­нии.

Она на­ча­лась в Крас­нен­ском, По­реч­ском уез­дах, а за­тем в Бель­ском, Сы­чев­ском, Ро­славль­ском, Гжат­ском и Вя­зем­ском уез­дах. Пер­вое вре­мя кре­сть­я­не   опа­са­лись воо­ру­жать­ся, они боя­лись, как бы их по­том не при­влек­ли к от­вет­ст­вен­но­сти.

В г. Бе­лом и Бель­ском уез­де пар­ти­зан­ские от­ря­ды на­па­да­ли на про­би­рав­шие­ся к ним пар­тии фран­цу­зов, унич­то­жа­ли их или за­би­ра­ли в плен. Ру­ко­во­ди­те­ли сы­чев­ских пар­ти­зан ис­прав­ник Бо­гу­слав­ской и май­ор в от­став­ке Емель­я­нов воо­ру­жа­ли   свои от­ря­ды ото­бран­ны­ми у фран­цу­зов ружь­я­ми, ус­та­но­ви­ли долж­ный по­ря­док и дис­ци­п­ли­ну. Сы­чев­ские пар­ти­за­ны за две не­де­ли (с 18 ав­гу­ста по 1 сен­тяб­ря) 15 раз на­па­да­ли на не­при­яте­ля. За это вре­мя они унич­то­жи­ли 572 сол­да­та и взя­ли в плен 325 че­ло­век.

Жи­те­ли Ро­славль­ско­го уез­да соз­да­ли не­сколь­ко кон­ных и пе­ших пар­ти­зан­ских от­ря­дов, воо­ру­жив их пи­ка­ми, саб­ля­ми и ружь­я­ми. Они не толь­ко за­щи­ща­ли свой уезд от про­тив­ни­ка, но и на­па­да­ли на ма­ро­де­ров, про­би­рав­ших­ся в со­сед­ний Ель­нен­ский уезд. Мно­го пар­ти­зан­ских от­ря­дов дей­ст­во­ва­ло в Юх­нов­ском уез­де. Ор­га­ни­зо­вав обо­ро­ну по ре­ке Уг­ре, они пре­гра­ж­да­ли путь про­тив­ни­ку в Ка­лу­ге, ока­зы­ва­ли су­ще­ст­вен­ную по­мощь ар­мей­ско­му пар­ти­зан­ст­ву от­ря­ду Де­ни­са Да­вы­до­ва.

Ус­пеш­но дей­ст­во­вал наи­бо­лее круп­ный гжат­ский пар­ти­зан­ский от­ряд. Его ор­га­ни­за­то­ром был сол­дат Ели­за­ветград­ско­го пол­ка Фе­дор По­то­пов (Са­мусь). Ра­не­ный в од­ном из арь­ер­гард­ных бо­ев по­сле Смо­лен­ска, Са­мусь ока­зал­ся в ты­лу про­тив­ни­ка и по­сле вы­здо­ров­ле­ния сра­зу же при­сту­пил к ор­га­ни­за­ции пар­ти­зан­ско­го от­ря­да, чис­лен­ность ко­то­ро­го   вско­ре дос­тиг­ла 2 ты­ся­чи че­ло­век (по дру­гим дан­ным 3 ты­ся­чи). Его удар­ную си­лу со­став­ля­ла кон­ная груп­па в 200 че­ло­век, воо­ру­жен­ных и оде­тых в ла­ты фран­цуз­ских ки­ра­сир. От­ряд Са­му­ся имел свою ор­га­ни­за­цию, в нем бы­ла ус­та­нов­ле­на стро­гая дис­ци­п­ли­на. Са­мусь ввел сис­те­му опо­ве­ще­ния на­се­ле­ния о при­бли­же­нии не­при­яте­ля по­сред­ст­вом ко­ло­коль­но­го зво­на и дру­гих ус­лов­ных зна­ков. Час­то в та­ких слу­ча­ях де­рев­ни пус­те­ли, по дру­го­му ус­лов­но­му зна­ку кре­сть­я­не воз­вра­ща­лись из ле­сов. Мая­ки и звон ко­ло­ко­лов раз­ной ве­ли­чи­ны со­об­ща­ли, ко­гда и в ка­ком ко­ли­че­ст­ве, на ло­ша­дях или пе­ши­ми надо идти в бой. В од­ном из бо­ев уча­ст­ни­кам это­го от­ря­да уда­лось за­хва­тить пуш­ку. От­ряд Са­му­ся на­нес зна­чи­тель­ный ущерб фран­цуз­ским вой­скам. В Смо­лен­ской гу­бер­нии им бы­ло унич­то­же­но око­ло 3 ты­сяч вра­же­ских сол­дат.

В Гжат­ском уез­де ак­тив­но дей­ст­во­вал и дру­гой пар­ти­зан­ский от­ряд, соз­дан­ный из кре­сть­ян, во гла­ве ко­то­ро­го сто­ял Ер­мо­лай Чет­вер­так (Чет­вер­та­ков), ря­до­вой Ки­ев­ско­го дра­гун­ско­го пол­ка. Он был   ра­нен в бою под Ца­ре­во-Зай­ми­щем, и взят в плен, но ему уда­лось бе­жать.   Из кре­сть­ян де­ре­вень Бас­ма­ны и Зад­но­во он ор­га­ни­зо­вал пар­ти­зан­ский от­ряд, ко­то­рый вна­ча­ле на­счи­ты­вал 40 че­ло­век, но вско­ре воз­рос до 300 че­ло­век. От­ряд Чет­вер­та­ко­ва стал не толь­ко за­щи­щать де­рев­ни от ма­ро­де­ров, но на­па­дать на про­тив­ни­ка, на­но­ся ему боль­шие по­те­ри.

Име­ет­ся мно­го фак­тов   и сви­де­тельств то­го,   что пар­ти­зан­ские кре­сть­ян­ские   от­ря­ды Гжат­ска и дру­гих рай­онов, рас­по­ла­гав­ших­ся вдоль ос­нов­ной до­ро­ги на Мо­ск­ву, при­чи­ни­ли боль­шие не­при­ят­но­сти фран­цуз­ским вой­скам.

Осо­бен­но ак­ти­ви­зи­ро­ва­лись дей­ст­вия пар­ти­зан­ских от­ря­дов в пе­ри­од пре­бы­ва­ния   рус­ской ар­мии в Та­ру­ти­не. В это вре­мя они ши­ро­ко раз­вер­ну­ли фронт   борь­бы в Смо­лен­ской, Мо­с­ков­ской, Ря­зан­ской и Ка­луж­ской гу­бер­ни­ях. Не про­хо­ди­ло   дня, что­бы то в од­ном, то в дру­гом мес­те пар­ти­за­ны не со­вер­ша­ли на­ле­та на дви­гав­ший­ся обоз про­тив­ни­ка с про­до­воль­ст­ви­ем или не раз­би­ли от­ряд фран­цу­зов, или, на­ко­нец, не на­гря­ну­ли вне­зап­но на рас­по­ло­жив­ших­ся в де­рев­не фран­цуз­ских сол­дат и офи­це­ров.

В Зве­ни­го­род­ском уез­де кре­сть­ян­ские пар­ти­зан­ские от­ря­ды унич­то­жи­ли и взя­ли в плен бо­лее 2 ты­сяч фран­цуз­ских сол­дат. Здесь про­сла­ви­лись от­ря­ды, ру­ко­во­ди­те­ля­ми ко­то­рых бы­ли во­ло­ст­ной го­ло­ва Иван Ан­д­ре­ев и со­тен­ный Па­вел Ива­нов. В Во­ло­ко­лам­ском уез­де пар­ти­зан­ски­ми от­ря­да­ми ру­ко­во­ди­ли от­став­ной ун­тер-офи­цер Но­ви­ков и ря­до­вой Нем­чи­нов, во­ло­ст­ной го­ло­ва Ми­ха­ил Фе­до­ров, кре­сть­я­не Аким Фе­до­ров, Фи­липп Ми­хай­лов, Кузь­ма Кузь­мин и Ге­ра­сим Се­ме­нов. В Бро­нниц­ком уез­де Мо­с­ков­ской гу­бер­нии кре­сть­ян­ские пар­ти­зан­ские от­ря­ды объ­е­ди­ня­ли до 2 ты­сяч че­ло­век. Они не­од­но­крат­но на­па­да­ли на боль­шие пар­тии про­тив­ни­ка и   раз­би­ва­ли их. Ис­то­рия со­хра­ни­ла нам име­на наи­бо­лее от­ли­чив­ших­ся кре­сть­ян — пар­ти­зан из Брон­ниц­кой ок­ру­ги: Ми­хаи­ла Ан­д­рее­ва, Ва­си­лия Ки­рил­ло­ва, Си­до­ра Ти­мо­фее­ва, Яко­ва Кон­д­рать­е­ва, Вла­ди­ми­ра Афа­нась­е­ва.

Наи­бо­лее круп­ным кре­сть­ян­ским пар­ти­зан­ским от­ря­дом в Под­мос­ко­вье был от­ряд Бо­го­род­ских пар­ти­зан. Он на­счи­ты­вал в сво­их ря­дах око­ло 6 ты­сяч че­ло­век. Та­лант­ли­вым ру­ко­во­ди­те­лем это­го от­ря­да был кре­по­ст­ной кре­сть­я­нин Ге­ра­сим Ку­рин. Его от­ряд и дру­гие ме­нее круп­ные от­ря­ды не толь­ко на­деж­но за­щи­ща­ли всю Бо­го­род­скую ок­ру­гу от про­ник­но­ве­ния фран­цуз­ских ма­ро­де­ров,   но и всту­па­ли в воо­ру­жен­ную борь­бу с вой­ска­ми про­тив­ни­ка. Так, 1 ок­тяб­ря пар­ти­за­ны под ру­ко­во­дством Ге­ра­си­ма Ку­ри­на и Его­ра Сту­ло­ва всту­пи­ли в бой с дву­мя эс­кад­ро­на­ми про­тив­ни­ка и, ис­кус­но дей­ст­вуя, раз­гро­ми­ли их.

Кре­сть­ян­ские пар­ти­зан­ские от­ря­ды по­лу­ча­ли по­мощь со сто­ро­ны глав­но­ко­ман­дую­ще­го рус­ской ар­ми­ей Ку­ту­зо­ва. С удов­ле­тво­ре­ни­ем и гор­до­стью Ку­ту­зов пи­сал в Пе­тер­бург: “Кре­сть­я­не, го­ря лю­бо­вью к Ро­ди­не, уст­раи­ва­ют ме­ж­ду со­бой опол­че­ния... Еже­днев­но при­хо­дят они в Глав­ную квар­ти­ру, про­ся   убе­ди­тель­но ог­не­стрель­но­го ору­жия и па­тро­нов для за­щи­ты от вра­гов. Прось­бы сих поч­тен­ных кре­сть­ян, ис­тин­ных сы­нов оте­че­ст­ва, удов­ле­тво­ря­ют­ся по ме­ре воз­мож­но­сти и их снаб­жа­ют ружь­я­ми, пис­то­ле­та­ми и па­тро­на­ми”.

В пе­ри­од под­го­тов­ки контр­на­сту­п­ле­ния со­еди­нен­ные си­лы ар­мии, опол­че­ния и пар­ти­зан ско­вы­ва­ли дей­ст­вия на­по­ле­о­нов­ских войск, на­но­си­ли урон жи­вой си­ле вра­га, унич­то­жа­ли во­ен­ное иму­ще­ст­во. Смо­лен­ская до­ро­га, ко­то­рая ос­та­ва­лась един­ст­вен­ной ох­ра­няе­мой поч­то­вой трас­сой, ве­ду­щей из Мо­ск­вы на за­пад, по­сто­ян­но под­вер­га­лась на­ле­там пар­ти­зан. Они пе­ре­хва­ты­ва­ли фран­цуз­скую кор­рес­пон­ден­цию, осо­бен­но цен­ную дос­тав­ля­ли в Глав­ную квар­ти­ру рус­ской ар­мии.

Пар­ти­зан­ские дей­ст­вия кре­сть­ян бы­ли вы­со­ко оце­не­ны рус­ским коман­до­ва­ни­ем. “Кре­сть­я­не, — пи­сал Ку­ту­зов, — из при­ле­жа­щих к те­ат­ру вой­ны де­ре­вень на­но­сят не­при­яте­лю ве­ли­чай­ший вред ... Они во мно­же­ст­ве уби­ва­ют не­при­яте­лей, а взя­тых в плен дос­тав­ля­ют к ар­мии”. Од­ни толь­ко кре­сть­я­не Ка­луж­ской гу­бер­нии уби­ли и взя­ли в плен бо­лее 6 ты­сяч фран­цу­зов. При взя­тии Ве­реи от­ли­чил­ся кре­сть­ян­ский пар­ти­зан­ский от­ряд (до 1 ты­ся­чи че­ло­век), воз­глав­ляе­мый свя­щен­ни­ком Ива­ном Ско­бее­вым.

По­ми­мо не­по­сред­ст­вен­ных во­ен­ных дей­ст­вий, сле­ду­ет от­ме­тить уча­стие опол­чен­цев и кре­сть­ян в раз­вед­ке.

Крепостное крестьянство – основное население страны – сделавшее бесценный вклад в изгнание французов, в 1812 году надеялось, что оно – освободитель Отечества – получит освобождение от крепостной неволи. Но когда война кончилась, у царя для народа нашлась только одна фраза в манифесте: «Крестьяне, верный наш народ, да получат мзду свою от Бога».

Но может быть, император буржуазного государства Наполеон мог освободить крестьян России от крепостной зависимости? Нет, не мог! Он был сторонником контрреволюционной буржуазии, он восстановил монархию во Франции и провозгласил себя императором, он ненавидел и презирал народ. Заняв Могилев, французский маршал созвал чиновников и дворян и твердо обещал им, что «крестьяне останутся в повиновении помещикам своим». В Смоленске завоеватели создали карательный отряд для расправы с крестьянами, выступившими против своих помещиков.

Не свободу несла наполеоновская армия народу России, а новое порабощение!

 

МАРШАЛЫ НАПОЛЕОНА

________________________

МЮРАТ Иоахим (1767 — 1815) – маршал Франции, сын трактирщика, герцог Бергский и Клевский с 1806, король Неаполитанский с 1808, французский военачальник, зять Наполеона I, участник революционных и наполеоновских войн. В 1787 году поступил рядовым в конно-егерский полк, в 1792 он был произведен в офицеры. За отличие в Итальянском походе в 1796 произведен в бригадные генералы, а за участие в Египетской экспедиции — в дивизионные генералы. Сыграл активную роль в перевороте Восемнадцатого брюмера 1799, который привел Наполеона к власти во Франции. Он лично командовал гренадерами, разогнавшими Совет пятисот, и был назначен губернатором Парижа. В 1800 женился на младшей сестре Наполеона — Каролине. В 1812 командовал 28-тысячным кавалерийским корпусом, действовавшим в авангарде «Великой армии» во время похода на Россию. 6 октября потерпел поражение под Тарутином и едва избежал плена. Но Наполеон с доверием относился к Мюрату и поручил ему командование остатками армии в декабре 1812. Буквально через месяц, в январе 1813 Мюрат самовольно сдал командование Эжену Богарне и уехал в Неаполь. Осенью 1813 Мюрат вернулся в армию, участвовал в Дрезденском и Лейпцигском сражении, но тотчас покинул Наполеона после поражения французов в Битве народов. В условиях крушения наполеоновской империи Мюрат решается на измену и заключает с Австрией тайный договор, по которому обязался выставить против Франции тридцатитысячный корпус. В январе 1814 Мюрат заявил о разрыве Неаполя с Наполеоном и двинул свою армию против французов. В результате командующему французскими войсками в Северной Италии Эжену Богарне пришлось вести борьбу на два фронта: против Мюрата на юге и против австрийцев на востоке. Однако Мюрат действовал крайне нерешительно, медлил, что позволило Богарне нанести ряд поражений австрийским войскам. Венский конгресс отверг притязания Мюрата на неаполитанский престол, и в период «Ста дней» Мюрат поддержал Наполеона, призвав неаполитанцев к борьбе за независимость всей Италии. В сражениях при Ферраре и Толентино войска Мюрата были разбиты австрийцами, и сам он бежал на Корсику. Наполеон не пожелал увидеться с Мюратом и приказал ему находиться на юге Франции. После Ватерлоо, спасаясь от преследований роялистов, Мюрат решается на авантюру. Снарядив небольшую флотилию, он с 250 вооруженными людьми отправился к берегам Южной Италии, надеясь поднять там восстание против Бурбонов. Шторм разметал суда, и Мюрат в сентябре 1815 высадился в Калабрии всего с 26 приверженцами. В первой же деревне Мюрат был выдан жандармам и расстрелян 13 октября 1815 в небольшом городке Пиццо через пятнадцать минут после вынесения смертного приговора военно-полевым судом. С годами личность Мюрата приобрела для патриотов-итальянцев значение символа в борьбе за единство и независимость родины. Позднее в Болонье ему был поставлен памятник.

 

Из анекдотов 1812 года

***

 

Староста одной деревни Сычевского уезда повел в город партию пленных, забранных крестьянами. В от­сутствие его поселяне поймали еще несколько францу­зов и тотчас же привели к старостихе Василисе для отправления куда следует. Сия последняя, не желая отвлекать взрослых от главнейшего их занятия бить и ловить злодеев, собрала небольшой конвой ребят и, сев­ши на лошадь, пустилась в виде предводителя препровожать французов сама. В сем намерении, разъезжая во­круг пленных, кричала им повелительным голосом:

«Ну, злодеи французы! Во фрунт! стройся! ступай, марш!» Один из пленных офицеров, раздражен будучи тем, что простая баба вздумала им повелевать, не по­слушался ее. Василиса, видя сие, подскочила к нему мгновенно, и ударя по голове своим жезлом — косою, повергла его мертвым к ногам своим, вскричавши:

«Вам всем, ворам, собакам, будет то же, кто только чуть осмелится зашевелиться. Я уже двадцати семи та­ким озорникам сорвала головы! Марш в город!» И после этого кто усумнится, что пленные не признали над собою власть старостихи Василисы?

 

***

 

Русские армии отступали. Главным виновником отступления и всех бед в русской армии объявили Барклая де Толли. Его об­винили: Багратион, Ермолов, Платов, Ссн-При и масса второсте­пенных лиц. Его обвинили даже в измене. Легендарный Платов после сдачи Смоленска в запальчивости воскликнул: «Вы видите, я одет только в плащ! Я никогда не надену больше русского мун­дира, так как это стало позорным».   Эти слова (а сколько несправедливых слов было сказано в запальчивости Багратионом), сказан­ные в минуты раздражения, несправедливы по отношению к Барк­лаю — человеку, который вопреки всем спас и продолжал спасать русскую армию. «Что касается до меня лично, — писал он в одном из писем, — то я не питаю иного желания, как доказать пожертво­ванием моей жизни мою готовность служить отечеству в каком бы то ни было чине и положении».

Однако слухи об измене стали распространяться по всей Рос­сии, и вопрос о назначении нового командующего был поставлен в конце концов голосом народным.

Кто же виноват в том, что Барклай де Толли попал в такое положение? Император, и только он. Ведь Барклай, с самого начала не облеченный полнотою власти, не мог требовать безуслов­ного повиновения не только от Багратиона, но и от второстепен­ных лиц.

 

***

В одном из боев авангард, которым командовал Милорадович, несколько раз атаковывал французскую батарею и всякий раз оказывался отбитым. Тогда Милорадович зажал в кулаке дюжину солдатских Георгиевских крестов и бросил их на батарею, закричав: «Собирайте!» Солдаты еще раз бросились в атаку, взяли батарею, и те, кто первыми ворвались на позицию, стали кавалерами.

 

***

Однажды Милорадовичу донесли, что Мюрат, находясь на французских аванпостах, под обстрелом русских егерей, пил шампанское. Тогда задетый за живое Милорадович приказал поставить впереди русских постов легкий походный стол, и не только выпил шампанского, но и съел обед из трех блюд.

 

***

Храбрый и остроумный Ермолов сказал как-то неустрашимому Милорадовичу, который никогда не кланялся пулям: «Чтобы быть рядом с вашим высокопревосходительством, надобно иметь запасную жизнь».

 

***

Два генерала, герои Отечественной войны 1812 года — Милорадович и Уваров, очень плохо знали французский язык, но в аристократическом обществе непременно старались говорить по-французски. Однажды за обедом у Александра I они сели по обе стороны русского генерала графа Александра Ланжерона, француза по национальности, и все время разговаривали между собой. После обеда Александр I спросил Ланжерона, о чем так горячо говорили Уваров и Милорадович.

— Извините, государь, но я ничего не понял: они говорили по-французски.

 

***

В Отечественную войну 1812 года в один из лазаретов привезли раненного пулей в грудь русского гренадера. Лекарь, из пленных французов, стал осматривать гренадера, с боку на бок поворачивать, искать, где пуля засела. Боль была адская, а гренадер стиснул зубы и — ни звука. Офицер, легко раненный и лежавший рядом, поинтересовался:

— Тебе, братец, что ж, не больно разве?

— Как не больно, ваше благородие, — ответил тихо гренадер, — мочи нет, да ведь лекарь-то хранцуз, нельзя перед ним слабость свою показывать.

Лекарь, очевидно, неопытный был, искал пулю долго. Офицер, который лежал рядом, ответ гренадера передал своим соседям. В палате все притихли, наблюдали. И вдруг слышат, как гренадер зубами заскрипел, а следом стон тихий у него вырвался... Что такое? А гренадер, с трудом повернув голову к офицеру, говорит:

— Я не от слабости, а от стыда, ваше благородие... Прикажите, чтоб лекарь меня не обижал. — Да чем же он, — спрашивает офицер, — тебя обижает?

— А зачем он спину мне щупает, я русский, я грудью шел вперед.

 

***

Князь Нарышкин, присутствовавший на Венском конгрессе 1814 года, спросил у Талейрана (Талейран приходился Нарышкину дальним родственником через немецкую графиню):

— Дядюшка! Скажите, чего собственно Наполеон искал в России?

Талейран, хладнокровно продолжая играть в карты, ответил:

— Страсть к путешествиям, мой друг, страсть к путешествиям.

 

В начале войны П. И. Энгельгартд, подполковник в отставке, жил в своем поместье в Смоленской губернии. Когда враг занял Смоленск, он возглавил крестьянский партизанский отряд. Позднее попал в плен. Французы пытались склонить его к измене, но безуспешно. Оккуупанты приговорили Энгельгардта к расстрелу.

 

***

 

В то время, когда происходила самая жаркая бит­ва в Смоленске, который переходил на глазах наших несколько раз из рук в руки, и когда город весь был объят пламенем, — я увидел Барклая, подъехавшего к батарее Нилуса и с необыкновенным хладнокровием смотревшего на двигавшиеся неприятельские колонны в обходе Раевского и отдававшего свои приказания...

Но какая злость и негодование были у каждого на него в эту минуту за наши постоянные отступления, за смоленский пожар, за разорение наших родных, за то, что он не русский! Все, накипевшее у нас, выражалось в глазах наших, а он по-прежнему бесстрастно, гром­ко, отчетливо отдавал приказания, не обращая ни ма­лейшего внимания на нас. Тут вдруг увидели, что на мостах переходят войска наши на эту сторону Днепра, за ними толпою тащатся на повозках и пешими бедные смоленские обыватели; резерв наш передвинулся за 5 верст на дорогу, идущую в Поречье, и две батарейные роты наши заняли возвышение, в перерез большой до­роги, а позади расположились гвардейские и кавале­рийские полки. Толпы несчастных смолян, рассыпав­шихся по полю без крова, приюта, понемногу собирались сзади, около нас, чтобы продолжать далее свое тяжелое странствование. Крики детей, рыдания разди­рали нашу душу, и у многих из нас просилась невольно слеза и вырвалось не одно проклятие тому, кого мы все считали главным виновником этого бедствия. Здесь я сам слышал, своими ушами, как великий князь Кон­стантин Павлович, подъехав к нашей батарее, около которой столпилось много смолян, утешал их сими сло­вами: «Что делать, друзья! Мы не виноваты. Не допу­стили нас выручать вас. Не русская кровь течет в том, кто нами командует. А мы, — и больно, — но должны слушать его! У меня не менее вашего сердце надры­вается!»

Когда такие слова вырвались из груди брата царева, что должны были чувствовать и что могли говорить низшего слоя люди?

Ропот был гласный, но дух Барклая нимало не ко­лебался, и он все хранил одинаковое хладнокровие; только из Дорогобужа он отправил великого князя с де­пешами к государю, удостоверив его, что этого поруче­ния, по важности, он никому другому доверить не мо­жет. Великий князь, как говорят, рвал на себе волосы и сравнивал свое отправление с должностью фельдъ­егеря. В этом случае Барклая обвинять нельзя. Трудно повелевать над старшими себя и отвечать за них же.

И. Жиркевич

 

П. И. Багратион – А. А. Аракчееву

 

М. Г., граф Алексей Андреевич! Истинно и по совести вам скажу, что я никакой пре­тензии не имею, но со мною поступают так неоткро­венно и так неприятно, что описать всего невозможно. Воля Государя моего: я никак вместе с министром (Баркалем де Толли) не могу. Ради Бога пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать — в Молдавию или на Кавказ, а здесь быть не могу, и вся главная квартира немцами наполнена, так что русскому жить невозможно. И тол­ку никакого нет. Воля ваша. Или увольте меня хоть от­дохнуть на месяц: ей Богу, с ума свели меня от еже­минутных перемен. Я же никакой в себе не нахожу. Армия называется только, но около 40 тыс., и то растягивают как нитку и таскают назад и в бок. Армию мою разделить на два корпуса, дать Раевскому и Гор­чакову, а меня уволить. Я думал, истинно служу Госу­дарю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю: признаюсь — не хочу. С истинным...

29-го июля.

Кн. Багратион

 

 

Ф. В. Ростопчин – императору Александру I

Москва, 6 августа 1812 года

 

Государь! Ваше доверие, занимаемое мною место и моя верность, дают мне право говорить вам правду, которая, может быть, встречает препятствие, чтобы до­ходить до вас. Армия и Москва доведены до отчаяния слабостью и бездействием военного министра, которым управляет Вольцоген. В главной квартире спят до 10 часов утра; Багратион почтительно держит себя в стороне, с виду повинуется и по-видимому ждет какого-нибудь плохого дела, чтобы предъявить себя командую­щим обеими армиями. По возбудившей подозрение записке, найденной в бумагах Себастиани, выслали че­тырех флигель-адъютантов Вашего Величества. Влодек здесь ждет вас; Любомирский — в Петербурге, Браницкий и Потоцкий — в Гжатске. Они не могут быть все четверо изменниками; зачем же наказаны они столь позорным образом? Отчего же не Вольцоген или кто другой сообщал вести неприятелям? Москва желает, чтобы командовал Кутузов и двинул ваши войска; ина­че, Государь, не будет единства в действиях, тогда как Наполеон сосредотачивает все в своей голове. Он сам должен быть в большом затруднении; но Барклай и Багратион могут ли проникнуть в его намерения?..

Решитесь, Государь, предупредить великие бедствия. Повелите мне сказать этим людям, чтобы они ехали к себе в деревни до нового приказа. Обязуюсь направить их злобу на меня одного: пусть эта ссылка будет самовластьем с моей стороны. Вы воспрепятствуете им ра­ботать на вашу погибель, а публика с удовольствием услышит о справедливой мере, принятой против людей, заслуживших должное презрение.

Я в отчаянии, что должен вам послать это донесе­ние; но его требует от меня моя честь и присяга.

 

Ф. В. Ростопчин – П. И. Багратиону

 

6 августа 1812 г. Из матушки каменной Москвы

 

Ну-ка, мой отец-генерал, по образу и подобию Суво­рова! Поговорим с глазу на глаз, а поговорить есть о чем! Что сделано, тому так и быть! Да не шалите вы впредь и не выкиньте такой штуки, как в старину князь Трубецкой и Пожарской: один смотрел, как другого били. Подумайте, что здесь дело не в том: бить неприя­теля, писать реляции и привешивать кресты! Вам сла­ва бессмертная! Спасение отечества, избавление Евро­пы, гибель злодея рода человеческого. Благодарен зело за письмецо. В Москве говорят: «Дай лишь волю, и Багратион пужнет». Мне кажется, что он вас займет, да и проберется в Полоцк, на Псков пить невскую воду. Милорадович с 31000 славного войска стоит от Калуги к Можайску; у меня здесь до 10000 из рекрут форми­руется. Силы московской, в семи смежных губерниях— до 120000. И тут прелихая есть конница. У обезьяны Лобанова 26000 свежей пехоты, деньги есть на нужду, и хлеба будет досыта. Неужели и после этого и со всем этим Москву осквернит француз!.. Ваше дело ее сбе­речь! А наше — держать в чистоте. У меня здесь так смирно, что я и сам дивлюсь. Счастие, что любят и слушаются. Пришаливают французы; сперва я просил, чтобы жили смирно, потом грозил, потом посылал за город гулять в Пермь и в Оренбург. Не унимаются! Ну, а потом — драть! Заговорил мой повар Турне о вольности и что затем идет Наполеон. Люди мои тотчас донесли, на другой день Турне на конной отдули плеть­ми и в Тобольск. Опять заговорил М-г Моuton: это­го люди в том доме, где он жил, сперва побили, а там привели на съезжую; этого отдуют кнутом. Впрочем, злоба к Бонапарту так велика, что и хитрость его не действует; и эта пружина лопнула, а он наверное шел на бунт... Я, право, в ус не дуо, мне все кажется, что это дурной сон; а страшен сон, но милостив Бог.

За сим обнимаю,

И точно пребываю,

Без слов и без лести,

А просто по чести:

 

Вам преданный

Граф Ф. Ростопчин

 

П. И. Багратион – А. А. Аракчееву

 

М. Г. Граф Алексей Андреевич! Я думаю, что министр уже рапортовал об оставле­нии неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся ар­мия в отчаянии. Это самое важное место понапрасну бросили. Я с моей стороны просил лично его убедитель­нейшим образом, наконец, и писал, но ничто его не со­гласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог поте­рять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удер­жал с 15 тыс. более 35 часов и бил их, но он но хотел остаться и 14 часов. Это стыдно, и пятно армии нашей, а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика — неправда; мо­жет быть около 4000, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть — война; но зато неприятель поте­рял бездну. Наполеон, как ни старался, и как жестоко ни форсировал и даже давал и обещал большие суммы награждения начальникам только ворваться, но везде опрокинуты были. Артиллерия наша, кавалерия моя истинно так действовали, что неприятель стал в пень. Что стоило еще оставаться 2 дня, по крайней мере; они бы сами ушли: ибо не имели воды напоить людей и ло­шадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким об­разом воевать не можно, и мы можем неприятеля при­вести скоро в Москву. В таком случае не надо мед­лить Государю: где что есть нового войска, тотчас со­брать в Москву, как из Калуги, Тулы, Орла, Нижнего, Твери, где они только есть, и быть московским в готов­ности. Я уверен, что Наполеон не пойдет в Москву ско­ро: ибо он устал, кавалерия его тоже, и продовольствие его нехорошо. Но на сие и смотреть не должно, а надо спешить непременно готовить людей, по крайней мере, сто тысяч, с тем, что если он приблизится к столице, всем народом на него навалиться, или разбить, или у стен Отечества лечь. Вот как я сужу: иначе нет способу. Слух носится, что вы думаете о мире, чтобы помириться. Боже сохрани; после всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений — мириться. Вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас на стыд поставит носить мундир. Ежели уж так по­шло — надо драться, пока Россия может; и пока люди на ногах: ибо война теперь не обыкновенная, а нацио­нальная; и надо поддержать честь свою и все слова ма­нифеста и приказов данных; надо командовать одно­му, а не двум. Ваш министр, может, хороший по мини­стерству, но генерал не то что плохой, но дрянной — и ему отдали судьбу всего нашего отечества... Я, право, с ума схожу от досады, и простите меня, что дерзко пи­шу. Видно, тот не любит Государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армией министру. Итак, я пишу вам правду. Готовьтесь ополчением: ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собой гостя. Большое подозрение подает всей армии флигель-адъютант Вольцоген: он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он все советует министру. Министр на меня жаловаться не может: я не токмо учтив против его, но повинуюсь как капрал, хотя и старее его Это больно. Любя моего бла­годетеля и Государя, повинуюсь. Только жаль Госуда­ря, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашей ретирадой мы потеряли людей от усталости и в гошпиталях более 15 тыс., а ежели бы наступали, то­го бы не было.

Скажите ради Бога, что наша Россия, мать наша, скажет, что так страшимся, и за что такое доброе и усердное отчество отдавать сволочам, и вселять в каждого подданного ненависть, что министр нерешителен, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно, и руга­ют его насмерть. Бедный Пален от грусти в горести умирает, Кноринг умер кирасирский вчерась. Ей Богу беда, и все от досады и грусти с ума сходят. Спешите присылать нам больше людей на укомплектование; ми­лицию лучше раздать нам в полки; их перемешаем и гораздо лучше, а ежели одних пустить — плохо будет. Давайте и конных — нужна кавалерия. Вот мое чисто­сердечие. Завтра я буду с армией в Дорогобуже и там остановлюсь. И первая армия за мною тащится. Не смел остаться с 90 тыс. у Смоленска. Ох, грустно, больно: никогда мы так обижены и огорчены не были, как теперь. Вся надежда на Бога. Лучше пойду солда­том в суме воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем. Вот, вашему сиятельству всю правду описал, яко старому министру, а ныне дежурному ге­нералу и всегдашнему доброму приятелю. Прочтите и в камин бросьте.

 

Почти то же самое Багратион писал 14 августа Ростопчину, сделав к своему письму следующую ха­рактерную приписку:

 

Р. 5. От Государя ни слова не имеем; нас совсем бросил. Барклай говорит, что Государь ему запретил давать решительные сражения и все убегает. По-мо­ему, видно, Государю угодно, чтобы вся Россия была занята неприятелем. Я же думаю, что русский и при­родный царь должен наступательный быть, а не оборо­нительный — мне так кажется. Простите, что худо пи­сано и во многих местах замарано, спешил, и мочи нет от усталости.

 

ПОЛКОВОДЕЦ

(Барклай де Толли)

 

У русского царя в чертогах есть палата:

Она не золотом, не бархатом богата,

Не в ней алмаз венца хранится под стеклом;

Но сверху до низу, во всю длину, кругом,

Своею кистию свободной и широкой

Ее разрисовал художник быстроокий.

Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадонн,

Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жен,

Ни плясок, ни охот; а все плащи, да шпаги,

Да лица, полные воинственной отваги.

Толпою тесною художник поместил

Сюда начальников народных наших сил,

Покрытых славою чудесного похода

И вечной памятью двенадцатого года.

Нередко медленно меж ними я брожу,

И на знакомые их образы гляжу.

И, мнится, слышу их воинственные клики.

Из них уж многих нет, другие, коих лики

Еще так молоды на ярком полотне,

Уже состарились и пикнут в тишине

Главою лавровой. Но в сей толпе суровой

Один меня влечет всех больше. С думой новой

Всегда остановлюсь пред ним и не свожу

С него моих очей. Чем долее гляжу,

Тем более томим я грустию тяжелой.

Он писан во весь рост. Чело, как череп голый,

Высоко лоснится, и, мнится, залегла.

Там грусть великая. Кругом — густая мгла;

За ним—военный стан. Спокойный и угрюмый,

Он, кажется, глядит с презрительною думой.

Свою ли точно мысль художник обнажил,

Когда он таковым его изобразил,

Или невольное то было вдохновенье —

Но Доу дал ему такое выраженье.

О, вождь несчастливый! Суров был жребий твой:

Все в жертву ты принес земле тебе чужой.

Непроницаемый для взгляда черни дикой,

В молчаньи шел один ты с мыслию великой;

И в имени твоем звук чуждый не взлюбя;

Своими криками преследуя тебя,

Народ, таинственно спасаемый тобою,

Ругался над твоей священной сединою;

И тот, чей острый ум тебя и постигал,

В угоду им тебя лукаво порицал.

И долго укреплен могущим убежденьем,

Ты был неколебим пред общим заблужденьем:

И на полпути был должен, наконец,

Безмолвно уступить и лавровый венец,

И власть, и замысел, обдуманный глубоко,

И в полковых рядах сокрыться одиноко.

Там, устарелый вождь, как ратник молодой,

Свинца веселый свист заслышавши впервой,

Бросался ты в огонь, ища желанной смерти,—

Вотще! — О, люди! жалкий род, достойный слез и смеха!

Жрецы минутного, поклонники успеха!

Как часто мимо вас проходит человек,

Над кем ругается слепой и буйный век,

Но чей высокий лик в грядущем поколенье

Поэта приведет в восторг и умиленье!

 

А. С. Пушкин

 

 

Заметка А. С. Пушкина по поводу стихотворения «Полководец»

 

Одно стихотворение, напечатанное в моем журнале, навлекло на меня обвинение, в котором долгом пола­гаю оправдаться. Это стихотворение заключает в себе несколько грустных размышлений о заслуженном пол­ководце, который в великий 1812 год прошел первую половину поприща и взял на свою долю все невзгоды отступления, всю ответственность за неизбежные уроны, предоставя своему бессмертному преемнику славу отпо­ра, побед и полного торжества. Я не мог подумать, чтобы тут можно было увидеть намерение оскорбить чувство народной гордости и старание унизить священную па­мять Кутузова; однако ж, меня в том обвинили...

Неужели должны мы быть неблагодарны к заслу­гам Барклая де Толли потому, что Кутузов велик? Уже­ли, после 25-летнего безмолвия, поэзии не дозволено произнести его имя с участием и умилением? Вы упре­каете стихотворца в несправедливости его жалоб; вы говорите, что заслуги Барклая были признаны, оцене­ны, награждены. Так, но кем и когда?.. Конечно, не на­родом, и не в 1812 году. Минута, когда Барклай при­нужден был уступить начальство над войсками, была радостна для России, но, тем не менее, тяжела для его стоического сердца. Его отступление, которое ныне яв­ляется ясным и необходимым действием, казалось во­все не таковым: не только роптал народ, ожесточенный и негодующий, но даже опытные воины горько упрека­ли его и почти в глаза называли изменником. Барклай, не внушающий доверия войску, ему подвластному, окруженный враждой, язвимый злоречием, но убежден­ный в самом себе, молча идущий к сокровенной цели и уступающий власть, не успев оправдать себя перед гла­зами России, останется навсегда в истории высокопоэтическим лицом.

Слава Кутузова не имеет нужды в похвале чьей бы то ни было, а мнение стихотворца не может ни возвы­сить, ни унизить того, кто низложил Наполеона и воз­нес Россию на ту ступень, на которой она явилась в 1813 году. Но не могу не огорчиться, когда в смиренной хвале моей вождю, забытому Жуковским, соотечествен­ники мои могли подозревать низкую и преступную сатиру на того, кто некогда внушил мне следующие стихи, конечно, недостойные великой тени, но искренние и излиянные из души: «Перед гробницею святой».

 

 

***

 

Захват Смоленска означал громадный успех Наполеона, поскольку других таких укрепленных пунктов на пути к Москве уже не было.

 

 

Из московских настроений

 

 

Двенадцатого августа москвичи с ужасом узнали об оставлении русскими армиями Смоленска. Путь фран­цузов к Москве становился облегченным. Толковали о возникшей с начала похода неурядице в русском вой­ске, о раздоре между главными русскими вождями, Багратионом и Барклаем де Толли. Этому раздору мол­ва приписывала и постоянное отступление русских войск перед натиском наполеоновских полчищ. Свет­ские остряки распевали сатирические куплеты, сложен­ные на этот счет поклонниками недавних кумиров, ко­торых теперь все проклинали.

Осторожного и медлительного Барклая де Толли, своими отступлениями завлекшего Наполеона в глубь раздраженной страны, считали изменником. Некочорые презрительно переиначивали его имя: «Болтай да и только».

В имени соперника Барклая, Багратиона, искали ви­деть настоящего вождя и спасителя родины: «Бог-рати-он». Но последовало назначение главнокомандующим всех армий опытного старца, недавнего победителя ту­рок, князя Кутузова. Эта мера вызвала общее одобре­ние. Знающие, впрочем, утверждали, что Государь, не любивший Кутузова, сказал по этому поводу: «Общество желало его назна­чения, я его назначил; что до меня, я в этом умываю руки».

Когда имя Наполеона стали, по Апокалипсису, объ­яснять именем Аполлиона, кто-то подыскал в том же Апокалипсисе, будто антихристу предрекалось погибнуть от руки Михаила. Кутузов был также Михаил. Все ждали скорого и полного разгрома Бонапарта.

Москва в это время, встречая раненых, привозимых из Смоленска, более и более пустела. Барыни, для ко­торых, по выражению Ростопчина, «отечеством был Кузнецкий Мост, а царством небесным — Париж», в патриотическом увлечении спрашивали военных: «ско­ро ли генеральное сражение?» — и путая хронологию и события, восклицали: «Выгнали же когда-то поляков Минин, Пожарский и Дмитрий Донской». — «Сто лет вражья сила не была на русской земле, и вдруг!» — негодовали коренные москвичи-старики. «И какая не­ожиданность: в половине июня еще редко кто и подо­зревал войну, а в начале июля уже и вторжение». Часть светской публики, впрочем, еще продолжала ез­дить в балет и французский театр. Другие усердно по­сещали церкви и монастыри. Певца Тарквинио и недав­них дамских идолов — скрипача Роде и красааца-пианиста Мартини стали понемногу забывать, среди тол­ков об убитых и раненых, в заботах об изготовлении бинтов и корпии, а главное — о мерах к оставлению Москвы. Величием Наполеона уже не восторгались. Декламировали стихи французских роялистов: «О, государь, ты ищешь правосудия!» и русские патриотические ямбы: «О, дерзкий Коленкур, раб корсиканца злого!» ...Государя Александра Павловича, после его решимости не оставлять оружия и не подписывать мира, пока хоть единый французский солдат будет на русской земле, перестали считать толь­ко идеалистом и добряком. «Увидите, — радостно гово­рил о нем Ростопчин, как все знали, бывший в личной, непосредственной переписке с государем: — среди этой бестолочи и общего упадка страны идеальная повязка спадет с его добрых глаз. Он начал Лагарпом, а, пом­ните, кончит Аракчеевым; подберет вожжи распущен­ной родной таратайки»... Переписывалась чья-то сатира на порабощенную Европу, где говорилось:

А там на карточных престолах

Сидят картонные цари!..

Г. Данилевский