Уроки Совы Филиновны

ПОД СМОЛЕНСКОМ

5 числа августа во весь день были мы свиде­телями весьма жаркого сражения под стенами Смолен­ска. Неприятель отчаянно нападал и старался овладеть укреплениями то с одной, то с другой стороны города; самое же большое его стремление было на так называе­мые Малаховские городские ворота; во весь день артил­лерия его не переставала стрелять по городу и кидать в оный гранаты.

К вечеру весь город пылал (строение большею частию было деревянное); даже окружавшие город старинные каменные башни — все было в огне, все пылало. Вечер был прекраснейший, не было ни ма­лейшего ветра; огонь и дым, восходя столбом, расстилался под самыми облаками. Несмотря, однако, на гром пушек, ружейную пальбу, шум и крик сражающихся, благочестие русского народа нашло себе утешение в храме Предвечного. В восемь часов вечера в соборной церкви и во всех приходских раздавался колокольный звон. Это было накануне праздника Преображения Гос­подня. Уже колокольни и даже самые церкви пылали, по всенощное молебствие продолжалось. Никогда столь усердных молитв перед престолом Всевышнего не со­вершалось, как в сей роковой час города.

Все только молились, не помышляя о спасении своих имуществ и жизни, как бы в упрек неприятелю, что наградою для него будет один пепел. Наконец, все утихло; кроме по­жирающего пламени и треску разрушающихся строе­ний, ничто не нарушало тишины. Неприятель прекра­тил нападение и занял прежнюю позицию вокруг городских укреплений. В городе уже никого не остава­лось, кроме защищавших оный войск: все жители, оставя дома и свои имущества на жертву неприятелю, удали­лись из города. В продолжение всего того дня, дороги, ведущие в Россию, покрыты были несчастными жителя­ми, убегавшими от неприятеля: старики с мало­летними, женщины с грудными детьми — все бежало, не зная сами куда и что будет с ними. Нам оставалось одно только утешение, что неприятель был совершенно отбит на всех пунктах с большой для него потерей. Да и с нашей стороны оная была значительна; мы потеря­ли (как говорили) убитыми более шести тысяч человек, в том числе достойных генералов: Скалона и Баллу; неприятель же потерял более 20 тысяч человек. От плен­ных узнали мы, что у них, между прочими, в тот день убит был генерал Грабовский и ранены генерал Заиончик и многие другие.

На другой день все полагали, что битва под стена­ми Смоленска будет возобновлена; но вдруг неожидан­но, в 12 часов ночи, армия получила приказание, оставя город и большую московскую дорогу, перейти на правую сторону Днепра и занять высоты, находящиеся в двух или трех верстах от города.

П. Тучков, генерал-лейтенант русской армии

Наполеон в беседе с пленным Тучковым

(Раненный в битве при Валутиной горе после отступления рус­ских войск от Смоленска генерал Тучков попал в плен)

На пятый или шестой день после несчастного со мною происшествия вошел ко мне молодой человек во французском полковничьем мундире и объявил мне, что он прислан ко мне от императора Наполеона узнать, позволит ли мне здоровье мое быть у него, и если я сделать сие уже в силах, то он назначит мне на то вре­мя. Я отвечал, что хотя я еще и очень слаб, но, однако же, силы мои позволяют мне быть к нему представлен­ным, когда ему угодно будет. На другой день поутру, часу в 10-м, тот же адъютант императора французов, как сказали мне, г. Флаго, вошед ко мне, просил меня, чтоб я с ним шел к императору.

Наполеон занимал дом, бывший смоленского воен­ного губернатора, находившийся в недальнем расстоя­нии от дома, в коем жил маршал Бертье, начальник главного штаба, и который прежде занимался нашим начальником артиллерии. Пред домом императора толпилось множество солдат и офицеров, а при входе, по обеим сторонам оного, стояли кавалерийские часовые верхами. Лестница и передние комнаты наполнены бы­ли генералами и разными военными чиновниками. Мы, пройдя мимо них, вошли в комнату, где уже не было никого; у дверей, ведущих далее из оной, стоял лакей в придворной ливрее, который, при появлении нашем, отворил дверь и впустил меня одного в ту комнату, где был сам император Наполеон с начальником своего штаба. У окна комнаты, на столе, лежала развернутая карта России. Я, взглянув на оную, увидел, что все дви­жения наших войск означены были на оной воткнутыми булавочками с зелеными головками, французских же— с синими и других цветов, как видно, означавших дви­жение разных корпусов французской армии. В углу близ окна стоял маршал Бертье, а посреди комнаты — император Наполеон. Я, войдя поклонился ему, на что и он отвечал мне также очень вежливым поклоном. Пер­вое слово его было: «Какого вы были корпуса?» — «Второго», — отвечал я. «А, это корпус генерала Багговута!» — «Точно так». — «Родня ли вам генерал Тучков, командующий первым корпусом?» — «Родной брат мой». — «Я не стану спрашивать, — сказал он мне, — о числе вашей армии, а скажу вам, что она со­стоит из восьми корпусов, каждый корпус — из двух дивизий, каждая дивизия — из шести пехотных полков, каждый полк — из двух баталионов; если угодно, то могу сказать даже число людей в каждой роте». Я, по­клонясь ему и усмехнувшись несколько, сказал: «Вижу, что Ваше Величество очень хорошо обо всем осведом­лены». — «Это немудрено, — отвечал он мне с некото­рой скоростью: — всякий почти день, с самого отступ­ления вашего от границ, мы берем пленных, и нет почти ни одного из ваших полков, из которых бы их у нас не было; их расспрашивают о числе полков и рот, в кото­рых они находились; ответы их кладут на бумагу, и таким образом составляется сведение, о коем я вам те­перь сказал». Помолчав немного, обратясь ко мне, он начал: «Это вы, господа, хотели этой войны, а не я. Знаю, что у вас говорят, что я — зачинщик оной, но это — неправда; я вам докажу, что я не хотел иметь войны, но вы меня к ней принудили». Тут он начал мне рассказывать все поведение свое с нами с самого Тильзитского мира, что в оном ему было обещано, как мы наших обещаний не выполнили, какие министр его подавал правительству нашему ноты, и что не только на них никакого ответа ему не давали, но даже, на­конец (чего нигде и никогда не слыхано), посланника его не допустили к государю для личного объяснения; потом стали сосредоточивать войска в Польше, дивизию привели туда из новой Финляндии и две из Молдавии, подвергаясь даже опасности ослабить тем военные дей­ствия наши против турок. «Против кого же все эти при­готовления были, как не против меня?—сказал он. — Что ж, неужели мне было дожидаться того, что вы, пе­рейдя Вислу, дойдете до Одера? Мне должно было вас предупредить; но и по приезде моем к армии, я хотел еще объясниться без войны; на предложения мои вдруг мне отвечают, что со мною и переговоров никаких иметь не хотят до тех пор, покуда войска мои не перейдут обратно чрез Рейн. Что ж, разве вы меня уже по­бедили? С чего взяли делать от меня такие требова­ния?»

Я на весь сей весьма длинный его разговор не от­вечал ни слова, а равно и принц Невшательский, к ко­ему он несколько раз обращался в продолжение оного. Потом, обратись опять ко мне, он спросил меня: как я полагаю, дадим ли мы скоро генеральное сражение или будем все ретироваться? Я ему отвечал, что мне неиз­вестно намерение главнокомандующего. Тут он начал отзываться об нем очень невыгодно, говоря, что немец­кая его тактика ни к чему хорошему нас не доведет, что россияне нация храбрая, благородная, усердная к госу­дарю, которая создана драться благородным образом, начистоту, а не немецкой глупой тактике следовать... Зачем оставил он Смоленск? Зачем довел этот прекрас­ный город до такого несчастного положения? Если он хотел его защищать, то для чего же не защищал его далее? Он бы мог его удержать еще очень долго. Если же он намерения этого не имел, то зачем же останав­ливался и дрался в нем: разве только для того, чтоб разорить город до основания? За это бы его во всяком другом государстве расстреляли. Да и зачем было ра­зорять Смоленск, такой прекрасный город? Он для меня лучше всей Польши; он был всегда русским и останется русским. Императора вашего я люблю, он мне — друг, несмотря на войну. Война ничего не значит. Государ­ственные выгоды часто могут разделять и родных брать­ев. Александр был мне другом и будет. Потом, помол­чав несколько, как будто думая о чем-то, оборотясь ко мне, сказал: «Со всем тем, что я его очень люблю, по­нять, однако же, никак не могу, какое у него странное пристрастие к иностранцам... Как, неужели бы он не мог из столь храброй, приверженной к государю своему нации, какова ваша, выбрать людей достойных, кои, окружив его, доставили бы честь и уважение пре­столу?»

Мне весьма странно показалось сие рассуждение Наполеона, а потому, поклонясь, сказал я ему: «Ваше Величество, я — подданный моего государя и судить о поступках его, а еще менее осуждать поведение его, ни­когда не осмеливаюсь; я — солдат и, кроме слепого по­виновения власти, ничего другого не знаю». Слова сии, как я мог заметить, не только его не рассердили, но даже, как бы с некоторой лаской, он, дотронувшись слегка рукой до плеча моего, сказал: «О, вы совершен­но правы! Я очень далек от того, чтоб порицать ваш образ мыслей; но я сказал только мое мнение, и то по­тому, что мы теперь с глазу на глаз, и это далее не пойдет. Император ваш знает ли вас лично?» — «На­деюсь, — отвечал я, — ибо некогда имел счастие служить в гвардии его». — «Можете ли вы писать к нему?» — «Никак нет, ибо я никогда не осмелюсь утруждать его моими письмами, а особливо в теперешнем моем положении». — «Но если вы не смеете писать к им­ператору, то можете написать к брату вашему, что я вам теперь скажу». — «К брату, дело другое: я к нему все могу писать». — «Итак, вы мне сделаете удоволь­ствие, если вы напишете брату вашему, что вот вы те­перь видели меня, и что я препоручил вам написать к нему, что он мне сделает большое удовольствие, если сам, или через великого князя, или главнокомандующе­го, как ему лучше покажется, доведет до сведения го­сударя, что я ничего более не желаю, как прекратить миром военные наши действия. Мы уже довольно со­жгли пороху, и довольно пролито крови, и что когда же нибудь надобно кончить. За что мы деремся? Я против России ничего не имею. О, если б это были англичане! Эго было бы другое дело». При сих словах, сжавши кулак, он поднял его вверх. «Но русские мне ничего не сделали. Вы хотите иметь кофе и сахар; ну, очень хорошо, и это все можно будет уст­роить, так что вы и это иметь будете. Но если у вас ду­мают, что меня легко разбить, то я предлагаю: пусть из генералов ваших, которые более других имеют у вас уважение, как-то: Багратион, Дохтуров, Остерман, брат ваш и прочие (я не говорю о Барклае: он и не стоит того, чтоб об нем говорили); пусть из них составят во­енный совет и рассмотрят положение и силы мои и ваши, и если найдут, что на стороне вашей более шан­сов к выигрышу и что можно легко меня разбить, то пускай назначат, где и когда им угодно будет драться. Я на все готов. Если же они найдут, напротив того, что все шансы в выгоду мою, так как и действительно есть, то зачем же нам по-пустому еще более проливать кровь? Не лучше ли трактовать о мире прежде поте­ри баталии, чем после? Да и какие последствия будут, если сражение вами проиграно будет? Последствия те, что я займу Москву, и какие б я меры ни принимал к сбережению ее от разорения, никаких достаточно не будет: завоеванная провинция или занятая неприяте­лем столица похожа на деву, потерявшую честь свою. Что хочешь после делай, но чести возвратить уже не­возможно. Я знаю, у вас говорят, что Россия еще не в Москве; но это же самое говорили и австрийцы, когда я шел в Вену; но когда я занял столицу, то совсем дру­гое заговорили; и с вами то же случится. Столица ваша — Москва, а не Петербург; Петербург не что иное, как резиденция, настоящая же столица России — Москва».

Я все сие слушал в молчании; он же, говоря беспрестанно, ходил по комнате взад и вперед. Нако­нец подошел ко мне и, смотря на меня пристально, ска­зал мне: «Вы лифляндец?» — «Нет, я настоящий рос­сиянин». — «Из какой же вы провинции России?» — «Из окрестностей Москвы», — отвечал я. «А, вы из Мо­сквы! — сказал он мне каким-то особенным тоном. — Вы из Москвы! Это вы-то, господа московские жители, хотите вести войну со мною?» — «Не думаю, — сказал я, — чтоб московские жители особенно хотели иметь войну с вами, а особенно у себя в земле; но если они делают большие пожертвования, то это для защиты оте­чества своего и угождая тем воле государя своего». — «Меня, право, уверяли, что этой войны хотят москов­ские господа, но как вы думаете, если б государь ваш захотел сделать мир со мной, может ли он сие сде­лать?» — «Кто ж может ему воспрепятство­вать?» — отвечал я. «А Сенат, например?» — «Сенат у нас никакой другой власти не имеет, как только ту, которую угодно государю ему предоставить»...

Возобновя потом опять мне желания свои, чтоб я написал брату все, что он мне говорил, он прибавил, чтоб я также написал в письме моем и то, что главно­командующий наш весьма дурно делает, что при от­ступлении своем забирает с собою все земские власти и начальствующих в губерниях и уездах, ибо этим де­лает больше вреда земле, нежели ему; он же от этого ничего не терпит и никакой нужды в них не имеет, и хотя его уверяли, что он в России пропадет с голоду, но он теперь видит, какое это вздорное было опасение; видит, что в России поля так же хорошо обработаны, как и в Германии и во всех других местах, и что муд­рено было бы ему пропасть с голоду в такой земле, где все поля покрыты хлебом; сверх этого, он имеет еще с собою подвижной хлебный магазин, из 10 тысяч пово­зок состоящий, который за ним следует и которого бу­дет всегда достаточно для обеспечения его армии.

Продержав меня у себя около часу и откланиваясь, он советовал мне не огорчаться моим положением, ибо плен мой мне бесчестья делать не может. Таким образом, как я был взят, сказал он, «берут только тех, которые бывают впереди, но не тех, которые остаются сзади». Потом спросил меня, был ли я во Франции. «Нет», — 0твечал я. Вопрос сей он мне сделал таким тоном, что я тотчас подумал, что намерение его было туда меня отправить. И в самом деле, только что я вы­шел от него, принц Невшательский, выйдя почти вслед за мною, сказал, во-первых, что император приказал мне возвратить шпагу, а, во-вторых, что как я изъявил желание мое ехать в Кенигсберг, то он не только позво­ляет мне туда ехать, но и в Берлин, и далее, и далее, до самой Франции, прибавя к сему: «если вы сего за­хотите»...

П. Тучков

Наполеон выиграл около 50 крупных сражений, что снискало ему славу практически непобедимого полководца. Четыре из них стали поистине поворотными пунктами истории наполеоновских войн.

Маренго (июнь 1800). Наполеон переходит через Альпы и заходит во фланг австрийской армии, осаждающей Геную. Победа над австрийцами, одержанная близ селения Маренго на северо-западе Италии, обеспечила французам контроль над стратегически важной долиной реки По.

Аустерлиц (декабрь 1805). У этой морской деревни (впоследствии Моравия стала частью Чехословакии) 70-тысячное войско Наполеона наголову разбило 90-тысячную русско-австрийскую армию.

Йена (октябрь 1806). Полная победа над прусской и саксонской армиями в восточной Германии позволила Наполеону завершить завоевание Пруссии. Победоносная кампания заняла всего шесть недель, и по заключенному затем Тильзитскому договору Наполеон получил контроль над Центральной и западной Европой.

Ваграм (июль 1809). Наполеон наносит поражение австрийцам у деревни Ваграм под Веной. Артиллерийского сражения такого масштаба история войн до этого не знала.