Уроки Совы Филиновны

РОССИЯ НАКАНУНЕ ВОЙНЫ

 

Павел I был, без сомнения, человеком неуравновешенным. Быть может, утрата Павлом душевного покоя объясняется тем, что он мог знать или угадывать о собы­тиях 1762 года, связанных с восшествием на престол его матери. Многое объясняется также продолжавшимся тридцать четыре года захватом Екатериной трона, взаимной антипатией и недо­верием между матерью и сыном и господством фаворитов, дерзких и надменных по отношению к Павлу. Павел отли­чался необузданным правом и маниакальным пристрастием к военным упражнениям, он был исполнен презрения к лю­дям, — по крайней мере к тем, которые его окружали, — изменчив в своей милости, часто жесток, с легкостью под­вергал опале.

Его царствование прошло в борьбе с аристокра­тией, с «обществом», открыто или тайно враждебным ему. Для этого общества Павел был одновременно слишком боль­шим ненавистником французов и их революции, когда поднял гонение на французские моды и книги, и слишком большим другом французов, когда, по внезапной симпатии к Бонапарту, вовлек Россию в войну против Англии. Павел восстановил против себя дворян-помещиков тем, что препятствовал их торговле с Англией, а также тем, что сократил барщину до трех дней в неделю. Он восстановил против себя тех, кто поживился богатой добычей в Польше, получив там от его матери обшир­ные поместья, гвардейских офицеров, которых заставил усердно отбывать службу и которые сожалели о временах, когда перевороты и правление женщин создавали возможность легкого успеха. В составленный против него заговор вошли сыновья тех, кто был в заговоре против его отца (среди них, как и в 1762 году, Панин и Талызин), фавориты его матери (три брата Зубовы), лифляндский барон Пален и ганноверец генерал Беннигсен — два быстрых на руку немца.

Весть о вступлении на престол Александра, по свидетельству Карамзина, явилась для всей империи «вестью об избавлении: в домах, на улицах люди плакали, обнимая друг друга, как в день светлого воскресения». Но Фонвизин замечает, что «этот восторг проявлялся главным образом среди дворянства, остальные сословия приняли эту весть довольно равнодушно».

Удалив лиц, замешанных в перевороте, Александр мог, устанавливая направление политики, выбирать между тремя категориями людей и воззрений. Он мог либо вернуться к идеям и людям времен Екатерины II, представленным тогда Карамзиным, Обольяниновым, Трощинским и т. д., сохраняя неограниченную власть, смягченную в своем применении тео­рией просвещенного деспотизма, и ничего существенно не изменяя в социальном укладе России; либо сохранить людей Павла I — необузданного и взбалмошного Ростопчина и гру­бого Аракчеева (к которому он и вернулся впоследствии); либо, наконец, руководствоваться либеральными, почти рево­люционными идеями, которые он почерпнул в уроках пол­ковника Лагарпа.

Воспитание и характер Александра I. Александр родился в 1777 году от великого князя Павла Петровича и великой княгини Марии Федоровны (Доротея Вюртембергская). Тот­час по рождении Александра Екатерина II отняла его у роди­телей: она хотела воспитать будущего наследника пре­стола в своем духе. Так же она поступила и при рождении Константина. Для этих двух старших внуков она была очень нежной бабкой и если не считать скандальных похождений, свидетелями которых они в детстве были при ее дворе, очень добросовестной воспитательницей. Составленные ею в марте 1784 года правила, которыми регламентировалась их одежда, пища, умственное и нравственное воспитание, насчитывают не менее семи глав. Для них она составила «азбуку бабушки» и целую «библиотеку Александра—Константина», где были собраны популярные сказки, нравоучительные диалоги, рас­сказы из древней и русской истории, нази­дательные изречения.

Кроме воспитателей в собственном смысле — Николая Сал­тыкова, Протасова, Сакена, Екатерина II окружила своих внуков выдающимися наставниками; то были Крафт по экспе­риментальной физике, Паллас по ботанике, полковник Массон по математике, Михаил Муравьев по русской литературе и истории и нравственной философии. В 1783 году их воспитание было вверено полковнику Лагарпу, который в роль на-ставника вносил «сознание своего долга перед русским наро­дом». Этот республиканец из Ваадтского кантона, будущий, инициатор швейцарской революции, старался дать обоим вели­ким князьям чисто демократическое воспитание.

Среди приближенных Екатерины II, в особенности когда началась французская революция, поднялись ожесточенные нападки против Лагарпа, исходившие от приверженцев ста­рины, агентов коалиции, французских эмигрантов. Импера­трица, насколько могла, поддерживала выбранного ею наставника. Она рассталась с ним только в мае 1795 года, Александру было тогда восемнадцать лет, а Константину — шестнадцать. Ученики трогательно простились со своим учителем.

Это воспитание, по отзыву князя Адама Чарторыйского, «из-за отъезда Лагарпа, осталось ко времени женитьбы Але­ксандра незаконченным. С тех пор всякие систематические за­нятия прекратились. Никто даже не советовал ему заняться чем-нибудь... Александр, будучи великим князем, не прочел до конца ни одной серьезной, поучительной книги». Ростопчин так оценивает его обычное окружение: «Это—либо глупцы, либо вертопрахи, либо молодые люди, о которых и сказать нечего». Александр был красив, и знал это. Его бабка говорила о нем: «Он будет иметь успех... У него наружность, которая располагает». Ростопчии менее снисходителен: «Ему вбили в голову, что его красота обеспечивает ему победу над всеми женщинами... Он найдет достаточно негодниц, которые заста­вят его забыть свои обязанности». Александр вскоре стал пре­небрегать молодой своей женой Елизаветой Баденской.

Третий период воспитания Александра относится к царство­ванию его отца; это время было заполнено занятиями военным искусством и парадами, частыми нагоняями со стороны Павла I и сидением под арестом. Сам Александр, если и не приобрел военных талантов, то все же усвоил вкус к воен­щине.

В результате такого разнохарактерного воспитания Але­ксандр стал человеком двойственным, или, вернее, многоли­ким, нерешительным, иногда непоследовательным, колеблю­щимся между самодержавием и республиканскими идеями, с деспотическими склонностями и вспышками либерализма; с друзьями ранней своей молодости он был приверженцем английской конституции, со Сперанским — увлекался фран­цузскими идеями, с Аракчеевым—был ретроградом и сто­ронником полицейских мер; едва ли не бессознательно дву­личный, порою откровенный, порою—законченный лицемер до такой степени, что почти оправдывает суровую оценку, данную ему Наполеоном: «подлинный византиец». Своей нерешитель­ностью и колебаниями он был почти так же опасен для своих приближенных, как Павел I своей вспыльчивостью.

 

 

Внешняя политика России в начале XIX века

 

С воцарением Павла внешняя политика России впервые оставляет почву реальных интересов и начинает подчиняться отвлеченным положениям. Уже Екатерина II поощряла составление европейской коалиции против революционной Франции, но при этом ее главной целью было отвлечь внимание Европы от вопросов польского и восточного, чтобы обеспечить большую свободу действий для России. Павел принял самое деятельное участие в этой коалиции, но уже исключительно во имя борьбы с революционным началом. Прежние цели были забыты настолько, что к коалиции была приобщена Турция, с которой Россия заключила в 1798 г. союзный и оборонительный договор. Одновременно была прекращена война с Персией.

Русское войско двинулось в Западную Европу; Суворов совершил знаменитые альпийские походы. В 1800 г. оба обстоятельства вызвали резкий поворот во внешней политике Павла: 1) с возвышением Наполеона, который принял звание первого консула, Франция перестала казаться Павлу очагом революции; 2) Англия захватила остров Мальту, что являлось посягательством на права Павла, еще в 1798 г. принявшего достоинство великого магистра мальтийского ордена.

Павел сближается с Наполеоном и готовится к борьбе с Англией. На английские товары и суда в русских портах налагается эмбарго; Павел отдает распоряжения о движении русских войск в Индию. Смерть императора останавливает выполнение этого фантастического проекта. По воцарении Александра был намечен план невмешательства в западноевропейские дела, но вызывающий образ действий Наполеона нарушил спокойные намерения русской дипломатии. Князь Чарторыйский, ставший во главе Министерства иностранных дел, выдвинул план присоединения России к антифранцузской коалиции в надежде, что борьба с Наполеоном поможет Польше вернуть политическую самостоятельность, сохранив с Россией династическую связь. В начале 1805 г. коалиция была составлена; к России примкнули Швеция, Англия и Австрия. Пруссия ограничилась пропуском русских войск через свои владения. Открывшаяся кампания ознаменовалась капитуляцией Мака при Ульме, занятием Вены Наполеоном, поражением австро-русской армии под Аустерлицем. Австрия заключила унизительный Пресбургский мир, а Пруссия вступила в наступательный и оборонительный союз с Францией. В 1806 г. разрыв этого союза и последовавший затем разгром Пруссии войсками Наполеона вновь вызвал Россию к борьбе с Францией. Несмотря на только что открывшуюся войну с Турцией, которая затянулась на целых семь лет (1806 — 1812), и на шедшую еще с 1804 г. войну с Персией, вспыхнувшую вследствие утверждения русских в Закавказье, Александр, ради спасения Пруссии, в 1806 г. объявил войну Наполеону.

Правительство прибегло к экстренным мерам для поднятия воинственного воодушевления в войске и народе. От имени Святейшего Синода Наполеон приравнивался к антихристу и борьба с ним объявлялась религиозным подвигом. Кампания была начата неудачно, вследствие ошибок дряхлого Каменского, назначенного главнокомандующим. Заменивший его Беннигсен выдержал натиск Наполеона при Прейсиш-Эйлау (январь 1807). В конвенции, заключенной между Россией и Пруссией, были намечены довольно широкие планы: изгнание французов за Рейн, превращение Германии в новую конституционную федерацию под покровительством Австрии и Пруссии. Россия не выговаривала себе ничего и соглашалась даже на гарантирование неприкосновенности Турции, несмотря на то, что в это самое время шла русско-турецкая война. Австрии и Англии за присоединение к конвенции были обещаны территориальные приращения, но обе державы остались в стороне, усматривая в коалиции шаг к возвышению Пруссии. Поражение Беннигсена под Фридландом (июнь 1807 г.) заставило Россию думать о мире, в то время как и сам Наполеон, искавший союзников на континенте, наметил для этого Россию. Так подготовилась комбинация, закрепленная тильзитским свиданием (июль 1807 г.). По Тильзитскому договору польская часть Пруссии превратилась в великое герцогство Варшавское, отданное саксонскому королю; Россия получила Белостокскую область и обязалась заключить с Турцией перемирие и вывести войска из Молдавии и Валахии, с тем, чтобы и турки не занимали этих княжеств до заключения мира.

Франция брала на себя посредничество между Россией и Турцией, а Россия — между Францией и Англией. В секретных договорах Франция и Россия обязывались помогать друг другу во всех войнах, причем России предоставлялось распространиться за счет Турции до Балкан и отнять Финляндию у союзницы Англии, Швеции.

 

 

Встреча в Тильзите. 1807 год

 

Восьмого числа поутру я находился в глав­ной квартире в Амт-Баублене. При мне приехал туда, с ответом на предложенное Беннигсеном перемирие, адъютант маршала Берьте, Луи Перигор (племянник Талейрана). Я знал его за три года прежде в Петербурге, когда он числился при французском посольстве. Но там я видел его мальчишкою и во фраке; а тут увидел его возмужалым и в гусарском платье. Он был недурен со­бою и казался еще красивее в черном ментике, который весь горел золотом, в красных шароварах и в медвежь­ей шапке, что французы называют colback.

Перигор принят был весьма вежливо. Это было в порядке вещей, но, к сожалению, с излишнею снисхо­дительностью к его наглости. В зале, где находились сам Беннигсен со множеством других генералов и раз­ного рода чиновников, с непокрытыми, как всегда и везде водится, головами, Перигор вошел нос кверху и в шапке на голове, остался в ней до обеда, не снимал ее за обеденным столом Беннигсена и так был до само­го своего отъезда. Все это сделано было под предлогом, что военный устав французской армии запрещает сни­мать шапки и каски офицерам, когда на них лядунки, означающие время службы. Пусть так; но кто мешал Перигору, по исполнении данного ему поручения, снять лядунку и после лядунки шапку? Он тем соблюл бы и законы военного устава своей армии и гораздо прежде их принятые общежития, что, впрочем, всегда соблюда­лось французами и прежде и после Перигора. Надо по­лагать, что не в его голове родилась эта дерзкая мысль. Она внушена была ему свыше, как мерило нашей тер­пимости; а терпимость наша служила, может быть, ме­рилом числа и рода требовании, которые явились при переговорах о мире. Как знать? Легко могло случить­ся, что со сбитием долой шапки с головы Перигора вылетело бы и несколько статей мирного трактата из го­ловы Наполеона. Дело было в шапке, но мы не уме­ли, — я не хочу сказать: мы не смели, — воспользо­ваться этим случаем. Это умышленное пребывание с покрытой головой, при нашем главнокомандующем и при наших генералах и чиновниках, было почувствова­но всеми, но никто не сказал ни полслова о том Перигору, хотя бы посредством косвенной шутки.

Боже мой! какое чувство злобы и негодования раз­лилось по сердцам нашей братии, молодых офицеров, свидетелей этой сцены! Тогда еще между нами не было ни одного космополита; все мы были старинного вос­питания и духа, православными россиянами, для коих оскорбление чести отечества было то же, что оскорбле­ние собственной чести. Разгоряченное воображение на­ше представило нам Перигора каким-то татарским пос­лом, приехавшим за данью в стан великих князей рос­сийских, каким-то гордым римлянином, другом Попилием, обводившим вокруг нас черту мечом своим, с при­казом не переступать чрез нее, пока не покоримся всем его требованиям. Поступок Перигора был первым ша­гом к оскорблению нашего достоинства, столь часто впоследствии оскорбленного Лористоном, Савари и в особенности Коленкуром проклятой и наглой памяти; но зато, в день победного вступления нашего в Париж, надо было видеть, как все эти лица униженно прибега­ли к великодушию нашего государя.

Когда вспомнишь об этой тяжкой эпохе, продолжав­шейся пять лет кряду, и тут же взглянешь на Россию и увидишь, что она теперь, и представляешь себе все то, что она совершила без помощи, без подпор доброжела­телей и союзников, одна сама собою, собсгвенным ду­хом, собственными усилиями, — тогда, не краснея, го­воришь и об Аустерлице, и о Фридланде, и о нечести­вых наполеоновских надзорщиках, о всех этих каплях, упавших в океан событий 1812 года, — тогда гордо по­дымаешь голову и мыслишь: я русский.

Того же дня, в шестом часу пополудни, отправился в Тильзит генерал-лейтенант князь Лобанов-Ростовский для переговоров о перемирии, которое заключено было 9-го числа и ратификовано Наполеоном 10-го. Важней­шие статьи условия состояли: в определении демарка­ционной черты обеих противных армий по тальвегу или по средине Немана; в начатии военных действий (в слу­чае несогласия обеих договаривавшихся сторон) не прежде истечения одного месяца, считая ото дня объ­явления о прекращении перемирия; в заключении пере­мирия с прусскою армиею особо от российской и в принятии всех возможных мер к поспешнейшему заключе­нию окончательного мира.

Последняя статья была необходима для Наполеона. Невзирая на победу его под Фридландом и на угрозительное пребывание его на Немане, обстоятельства его были в существе своем не так благоприятны, как каза­лись. Впереди Россия с ее неисчислимыми средствами для себя, без средств для неприятеля — необъятная, бездонная. Позади Пруссия ~ Пруссия без армии, но с народом, оскорбленным в своей чести, ожесточенным, доведенным до отчаяния насилиями завоевателей, не подымающим оружия потому только, что не к кому еще пристать, и ожидающим с минуты на минуту восстания Австрии. С своей стороны, Австрия, потрясенная Ульмом и Аустерлицем, но обладающая еще трехсотсорокатысячной армией, готовой к военным действиям, и коей восьмидесятитысячный авангард уже двинут был к северным границам Богемии, в область, прилегавшую к путям сообщения Наполеона с Францией. Вот поло­жение, которое беспокоило сего великого полководца в Тильзите и которое понуждало его к требованию — поспешнейшего заключения мира.

Император Александр находился тогда недалеко от главной квартиры своей армии.

Одиннадцатого, в три часа пополудни послал обер-гофмаршала своего Дюрока к его величеству с привет­ствиями и с ратификованным им актом перемирия. Го­сударь весьма милостиво принял Дюрока и ратифико-вал акт, им привезенный. Кажется, тогда же назначено было то достопамятное свидание, коего шумом восполь­зовался Наполеон, существенною пользой — Александр, которое произвело, с одной стороны, предложение, с другой — согласие, причинившее первую ошибку На­полеона, увлекшую его от ошибки к ошибке до оконча­тельной его гибели. Я говорю о восстании его на Испанию.

Тринадцатого был этот торжественный и любопыт­ный день. Так как демаркационная черта проходила по тальвегу или середине Немана, то на самой этой сере­дине, возле сожженного моста, построены были два па­вильона вроде строющихся на реках купален, четвероугольных и обтянутых белым полотном. Один из них был и обширнее и красивее другого. Он определен был для двух императоров; меньший — для их свит. Па­вильоны эти построены были по приказанию Наполео­на командовавшим его артиллерией генералом Ларибоассьером. На одном из фронтонов большого вид­но было с нашей стороны огромное А; на другом фрон­тоне, со стороны Тильзита, такой же величины литера N, искусно писанные зеленою краскою. Две больших, но обыкновенных барки с гребцами приготовлены были на обеих сторонах реки для поднятия обоих монархов с их свитами и доставления их к павильонам. Правый берег Немана, занимаемый тогда нами, — луговой и поло­гой, следственно, уступающий в высоте левому берегу, принадлежавшему тогда французам. Это местное об­стоятельство было причиной, что все пространство зем­ли, от самого города до первых возвышений, на коих лежали селения Амт-Баублен, Погеген и другие, — все было для них открыто и видимо, тогда как мы ничего другого не могли видеть, кроме Тильзита, торчавшего на хребте высокого берега и потом сходящего по скату его к Неману. Однако нам ясно представлялось все, что происходило в этой части города. Мы видели толпы жителей, мы могли даже различать мундиры всякого рода войск, там роившихся, и любоваться стоявшей по обеим сторонам главной улицы, от сгиба оной до бере­га Немана, старой гвардией, которой часть построена была несколькими линиями, обращенными лицом в нашу сторону. Все это войско ожидало появления непобеди­мого вождя своего, громоносного своего полубога, что­бы приветствовать его в минуту быстрого его проскока к пристани.

С нашей стороны никаких приготовлений не было сделано, кроме барки с гребцами и, в виде конвоя, одного полуэскадрона кавалергардского полка и одно­го полуэскадрона, или полного эскадрона, прусской конной гвардии. Войска эти расположены были на берегу реки, правым флангом против сожженного моста, ле­вым — к некогда богатой крестьянской усадьбе, назы­ваемой Обер-Мамельшен-Круг и находящейся почти у самого берега, на повороте дороги, проложенной мимо ее из Тильзита в Амт-Баублен. Эта усадьба назначена была местом кратковременного приюта для императора Александра, дабы прибыть ему к барке и потом к па­вильону не ранее и не позже Наполеона. Долго искали красивее пристанища, но никакого уже строения на бе­регу не существовало; все разобраны были на бивачные костры, — да и это строение представляло вместо крыши одни стропила: ибо вся солома, служившая крышей, снята была войсками для кормления лошадей, нуждав­шихся не токмо в сене, но и в соломе.

Поутру некоторые из главных генералов наших съехались верхами в Амт-Баублен, где находился уже император. Князь Багратион туда же приехал, и я, поль­зуясь званием его адъютанта и жаждавший быть сви­детелем такого необыкновенного зрелища, следовал за ним, одетый в богатый лейб-гусарский ментик.

Все были в парадной форме по возможности. Госу­дарь имел на себе преображенский мундир покроя того времени. На каждой стороне воротника оного вышито было по две маленьких золотых петлицы такого же поч­ти рисунка, какой теперь на воротниках преображенско­го мундира, но несравненно меньше. Эксельбант висел на правом плече, эполетов тогда не носили. Панталоны были лосиные белые, ботфорты — короткие. Прическа тем только отличалась от прически нынешнего време­ни, что покрыта была пудрой. Шляпа была высокая; по краям оной выказывался белый плюмаж, и черный сул­тан веял на гребне ее. Перчатки были белые лосиные, шпага на бедре; шарф вокруг талии и андреевская лен­та чрез плечо. Так был одет Александр,

Теперь одежда эта показалась бы несколько стран­ной; но тогда она всем нравилась, особенно на тридца­тилетнем мужчине такой чудесной красоты, стройности и ловкости, коими одарен был покойный император. Около одиннадцати часов утра государь, прусский король, великий князь Константин Павлович и несколь­ко генералов, назначенных сопровождать государя на барке, сели в коляски и отправились к берегу Немана, по Тильзитскому тракту. Прочие генералы с адъютанта­ми своими скакали верхами по обеим сторонам колясок; эта процессия, без сомнения, видна была из Тильзита. Так прибыли мы в Обер-Мамельшен-Круг. Коляс­ки остановились, и все вошли в огромную сельскую гор­ницу. Государь сел близ окна, лицом ко входу. Он по­ложил свою шляпу и перчатки на стол, стоящий возле него. Вся горница наполнилась генералами, с ним при­ехавшими и у коляски его скакавшими. Мы, адъютан­ты, вошли вслед за нашими генералами и поместились на дне картины, у самого входа.

Я не спускал глаз с государя. Мне казалось, что он прикрывал искусственным спокойствием и даже иногда веселостию духа чувства, его обуревавшие и невольно высказывавшиеся в ангельском его взгляде и на от­крытом, высоком челе его. И как могло быть иначе? Дело шло о свидании с величайшим полководцем, по­литиком, законодателем и администратором, пылав­шим лучами ослепительного ореола, дивной, почти бас­нословной жизни, с завоевателем, в течение двух толь­ко лет, всей Европы, два раза поразившим нашу армию и стоявшим на границе России. Дело шло о свидании с человеком, обладавшим увлекательнейшим даром ис­кушения и вместе с тем одаренным необыкновенной проницательностью в глубину характеров, чувств и мыс­лей своих противников. Дело шло не об одном свида­нии с ним, а, посредством этого свидания, об очарова­нии очарователя, об искушении искусителя, о введении в заблуждение светлого и положительного гениального его разума. Необходимо было отвлечь силы, внимание и деятельность Наполеона на какое-либо предприятие, которое по отдаленности своей могло бы дать время Европе хотя сколько-нибудь освободиться от загромоз­дивших ее развалин; России — приготовить средства для отпора покушений на независимость ее, рано или поздно государем приведенных.

Вот что волновало мысли и душу Александра, и вот что им достигнуто было вопреки мнению света, всегда обвораживающегося наружностью. Как и что ни говори, это можно доказать самыми фактами. Наполеон очнул­ся от заблуждения своего только в конце 1809 года, ког­да великодушное упрямство испанцев отвлекло уже большую часть сил его от Европы, и когда мы, будучи его союзниками, так явно уклонились от содействия ему в пользе в войне с Австрией), чтобы сохранить с нею те связи дружества, которые нам немало пригодились в эпоху Отечественной войны.

Не прошло получаса, как кто-то вошел в горницу и сказал: «Едет, ваше величество». Электрическая искра любопытства пробежала по всем нам. Государь хладно­кровно и без торопливости встал с своего места, взял шляпу, перчатки свои и вышел с спокойным лицом и обыкновенным шагом вон из горницы. Мы бросились из нее во все отверстия, прибежали на берег и увидели Наполеона, скачущего во всю прыть между двух рядов старой гвардии своей. Гул восторженных приветствий и восклицаний гремел вокруг него и оглушал нас, стояв­ших на противном берегу. Конвой и свита его состояли, по крайней мере, из четырехсот всадников.

Почти в одно время оба императора вступили каж­дый на свою барку. Государя сопровождали: великий князь Константин Павлович, Беннигсен, граф (что ныне князь) Ливен, князь Лобанов, Уваров и Будберг, министр иностранных дел. С Наполеоном находились: Мюрат, Бертье, Бессьер, Дюрок и Коленкур. В этот день король прусский не ездил на свидание; он оста­вался на правом берегу вместе с нами.

О, как явственно, — невзирая на мою молодость, — как явственно поняла душа моя глубокое, но немое горе этого истинного отца своего народа, этого добродетельнейшей жизни человека! С какими полными глаза­ми слез, но и с каким восторгом глядел я на монарха, сохранившего все наружное безмятежие, все достоин­ство сана своего, при гибели, казалось, неотразимой и окончательной!

Но вот обе императорские барки отчалили от берега и поплыли. В эту минуту огромность зрелища востор­жествовала над всеми чувствами. Все глаза обратились и устремились на противный берег реки к барке, несу­щей этого чудесного человека, этого невиданного и не­слыханного полководца со времен Александра Великого и Юлия Кесаря, коих он так много превосходил разно­образностью дарований и славою покорения народов просвещенных и образованных.

Я глядел на него в подзорную трубку, хотя расстоя­ние до противного берега было невелико и хотя оно сверх того уменьшилось по мере приближения барки к павильону.

Я видел его, стоявшего впереди государственных са­новников, составлявших его свиту, — особо и безмолв­но. Время изгладило из памяти моей род мундира, в котором он был одет, и в записках моих, писанных тогда наскоро, этого не находится, — но, сколько могу припомнить, кажется, что мундир был на нем не конно-егерской, обыкновенно им носимый, а старый, чрез пле­чо по мундиру — лента, а на голове та маленькая шляпа, которой форма так известна всему свету. Меня поразило сходство его сана со всеми печатными изобра­жениями его, тогда везде продаваемыми. Он даже сто­ял со сложенными руками на груди, как представляют его на картинках. К сожалению, от неимения опоры подзорная трубка колебалась в моих руках, и я не мог рассмотреть подробностей черт его так явственно, как бы мне этого хотелось.

Обе барки причалили к павильону почти одновре­менно, однако барка Наполеона немного прежде, так, что ему достало несколько секунд, чтобы, соскочив с нее, пройти скорыми шагами сквозь павильон и принять императора нашего при самом сходе с барки: тогда они рядом вошли в павильон. Сколько помнится, все особы обеих свит не входили в малый павильон, а остались на плоту большого, знакомясь и разговаривая между собою. Спустя около часа времени они позваны были в большой павильон к императорам. Там-то Наполеон, сказал каждому из них по приветствию, говорил более, чем с другими, с Беннигсеном. Между прочим он ска­зал ему: «Вы были злы под Эйлау», выражая сим изречением упорство и ярость, с какими дрались войска наши в этом сражении, и заклю­чил разговор с ним этими словами: «Я всегда любовался вашим дарованием, еще более вашею осторож­ностью». Самолюбие почтенного старца-воина приняло эту полуэпиграмму за полный мадригал, ибо во мнении великих полководцев осторожность почитает­ся последней добродетелью, предприимчивость и отваж­ность — первыми. Этот анекдот рассказал мне Бенниг­сен несколько раз, и каждый раз с новым удоволь­ствием.

Так как Наполеон встретил императора Александра при выходе его из барки, то этикет требовал, чтобы им­ператор Александр проводил Наполеона до той барки, на которой он приехал, что и было сделано, и тем за­ключилось первое свидание.

Денис Давыдов

 

 

Недолгая дружба

 

После свидания двух императоров, было решено, что Тильзит будет местом их жительства и переговоров их уполномоченных. По ходатайству императора Алек­сандра, в этот город был приглашен и король прусский, все владения которого были уже в руках неприятеля, кроме местности между Тильзитом и Мемелем. Вместе с переездом императора Александра в Тильзит пере­правлены были в виде почета ему, вследствие друже­любных сношений с Наполеоном, первый батальон лейб-гвардии Преображенского полка и лейб-эскадрон гвар­дейского гусарского.

Опять повторяю, что, как велись переговоры, не мог­ло быть мне известно, и рассказ мой будет обнимать только эпизоды частных обстоятельств. Французам до­зволено было без всяких препятствий из любопытства переезжать на наш берег, но не вдаваться внутрь за­нимаемого нами края. Нам же, русским, не дозволено было нашим начальством посещать французский берег иначе, как по билетам, выдаваемым весьма разборчиво и затруднительно с дозволения государя; странное об­стоятельство, как бы означающее, что нами царь сты­дится, хотя, кажется, нами нечего было стыдиться, и мы могли пользоваться тем правом, которое предоставлено было французам.

На берегу Немана, против Тильзита, был расположен лагерь вновь пришедших башкирских казачьих полков. Странность наружности и обычаев их весьма занимала посещающих французов и, как эти башкирцы были во­оружены, кроме обыкновенного огнестрельного и бело­го оружия, луками и стрелами, французов весьма зани­мали игрища их этим незнакомым для них оружием.

Наполеону желательно было увидеть Платова, и его император Александр призвал в Тильзит и представил Наполеону; в числе свиты Платова был переодетый в казачий мундир — английский полковник Вильсон, же­лавший под этим маскарадом увидеть Наполеона без огласки его личности.

Многим из нас желательно было удовлетворить по­добное любопытство, и, как затруднительно было полу­чить гласное на это позволение, то помню, что я и то­варищ мой, князь Лопухин, надев платье прусских кре­стьян, успели переехать на французский берег, в виде торгующих съестными припасами, и имели случай ви­деть Наполеона, который ежедневно, в сопровождении императора Александра и с обеими их свитами, делали прогулки то в лагерь вышеозначенного русского конвоя, то по лагерям французских войск. Были обоюдные смот­ры, и на одном из них, в память события свидания, На­полеон украсил грудь флангового гренадера Преобра­женского полка солдатским знаком Почетного Легиона.

В числе эпизодов этого времени было угощение рус­ского конвоя, как высших, так и нижних чинов, в лаге­ре французской гвардии и потом угощение французской гвардии в лагере, занимаемом Преображенским баталь­оном и лейб-гусарским эскадроном. При обоих этих празднествах присутствовали сами венценосцы.

В скором времени мы узнали, что мир заключен, и нашей армии дано было распоряжение о возвращении в российские пределы. Эта весть так не была по сердцу любящим славу России...

Сергей Волконский

 

 

***

 

Англия отвергла русское посредничество; английский флот бомбардировал Копенгаген. Россия отвечала на это разрывом торговых сношений с Англией. В 1808 г., после отказа Швеции променять союз с Англией на союз с Россией, открылась русско-шведская война. К ноябрю 1808 г. вся Финляндия была уже занята русскими войсками и 16 марта 1809 г. Боргосский сейм закрепил присоединение Финляндии к России. Между тем, открыв переговоры с Турцией согласно тексту Тильзитского трактата, Александр, на основании словесных условий с Наполеоном, требовал присоединения к России Молдавии и Валахии. Наполеон неожиданно противопоставил этим требованиям притязание на эквивалентное вознаграждение Франции на счет Пруссии, что породило охлаждение франко-русских отношений. Неудачи в Испании, воинственные приготовления Австрии заставили, однако, Наполеона вновь искать поддержки России. В сентябре 1808 г. произошло эрфуртское свидание императоров, во время которого была заключена секретная конвенция: Наполеон отказывался от посредничества между Россией и Турцией и соглашался на присоединение к России дунайских княжеств, а Россия обязывалась помочь Франции на случай войны ее с Австрией. Во время австро-французской войны 1809 г. Россия двинула войска в Галицию и заняла Краков, но, к негодованию Наполеона, воздержалась от серьезных военных действий. В сентябре и октябре 1809 г. русско-шведский и австро-французский конфликты разрешились. По Фридрихсгамскому миру Швеция признала присоединение к России Финляндии и Аландских островов; по Шенбрунскому миру Россия получила Тарнопольскую область в Польше, но большая часть Галиции, вопреки желанию Александра, отошла к Варшавскому великому герцогству, что еще более ухудшило отношение двух императоров. Конец 1909 и начало 1810 г. были заняты переговорами о женитьбе Наполеона на сестре русского императора, великой княжне Анне Павловне, и о заключении конвенции относительно Польши; Россия требовала обязательства, что Польша никогда не будет восстановлена и что великое герцогство Варшавское не будет расширяемо за счет областей старой Польши.

Получив отказ в руке великой княжны Анны Павловны, Наполеон отказался утвердить конвенцию о Польше. Россия открыто протестовала против присоединения к Франции герцогства Ольденбургского и нарушила строгость континентальной системы, открыв привоз колониальных изделий под американским флагом. Разрыв с Францией был решен. Обе стороны искали союзников. Франция заключила договоры с Австрией и Пруссией; Россия обеспечила себе нейтралитет Швеции.

 

В Москве перед войной

 

С половины еще 1811 года стали поговаривать в Москве о разрыве мира, который заключен был в 1807 г. с французами в Тильзите; однако же, ничего не было приметно и все оставалось спокойно; напротив, еще в «С.-Петербургских и Московских Ведомостях» ве­личали Наполеона великим. Я часто ходил в Греческие гостиницы читать иностранные газеты, и, хотя из мно­гих листов видел, что «что-то неладное между нами и французами», но все это большого вероятия не заслу­живало, потому что газеты иностранные часто напол­няются всякими неосновательными слухами, единствен­но для того, чтобы только что-нибудь печатать; но ког­да многие листы иностранных ведомостей были задер­жаны, то стали догадываться, что «что-нибудь да есть», а движение войск наших, которые отовсюду стремились к западным границам, делали догадки вероятными. В конце же 1811 года явно уже говорили, что с французами будет война, и война жестокая; однако ж, 1812 год начался весьма спокойно и, благодаря Бога, Москва ничем возмущена не была; масленицу провели очень весело, не подозревая никаких опасностей, и не ду­мали даже об них.

 

А. Бестужев-Рюмин

 

 

***

 

 

Эпоха Але­ксандра I является одновременно и апогеем борьбы против Франции и апогеем распространения французской культуры в России. Если в этот период высший класс России был так враждебно настроен против новой Франции, то это потому, что он был слишком предан Франции старого режима. Во фран­цузских эмигрантах, в их идеях, в их чаяниях русское дво­рянство стремилось вновь обрести Францию. Никогда еще в русских дворянских семьях не было такого количества французских наставников-гувернеров, начиная от настоящих родовитых дворян-эмигрантов и самозванных марки­зов и дворян, которые, чтобы прокормиться, становились преподавателями языков, до барабанщиков наполеоновской армии, оставшихся в плену в России и поступавших в учи­теля французского языка, танцев и хороших манер. Пере­писка, в которой Ростопчин и Воронцов изливают желчь про­тив французов, ведется на французском языке. Генерал Кутайсов, смертельно раненный под Бородиным, свои последние слова произносит по-французски. На триумфальной арке, воздвигнутой в Царском Селе в честь побед Александра над Францией, красуется французская надпись: «Моим товарищам по оружию». Француз герцог де Ришелье становится наместником императора на юге России и вместе с другими фран­цузами — графом де Ланжероном, маркизом де Траверсе, гра­фом де Мезон, инженером Базеном—воюет на юге, покоряет татарские племена, колонизирует степи, защищает страну про­тив эпидемии чумы, основывает Одессу, развивает ее торговлю с Марселем, заканчивает постройку портов и крепостей в Хер­соне, Кинбурне, Севастополе, создает школы и театры, ста­вит аббата Николя во главе своего лицея в Одессе.

 

После взятия Бастилии по стране прокатилась волна «муниципальных революций», в ходе которых создавались новые выборные органы местного управления. Формировалась армия революции — национальная гвардия. Вспыхнули волнения и в деревне: крестьяне жгли замки, уничтожали документы феодального права и сеньориальные архивы. Учредительное собрание на ночном заседании 4 августа, названном «ночью чудес», объявило о «полном уничтожении феодального порядка» и отмене некоторых наиболее одиозных сеньориальных прав. Остальные повинности крестьян подлежали непосильному для них выкупу. Принципы нового гражданского общества были закреплены в «Декларации прав человека и гражданина».

«Декларация» послужила преамбулой к тексту конституции, выработка которого продолжалась до сентября 1791. Конституционные дебаты в Собрании сопровождались принятием декретов, регламентирующих важнейшие стороны жизни Франции. Было утверждено новое территориально-административное деление страны, создавшее современные департаменты. «Гражданское устройство духовенства» — выборность церковных служителей, обязательная присяга священников на верность конституции — лишило католическую церковь самостоятельной политической роли. Предпринятая для уплаты государственного долга и покрытия текущих расходов продажа так называемых национальных имуществ (конфискованных церковных и эмигрантских земель, а также владений короны), выпуск под их обеспечение ассигнатов, имевших принудительный курс и быстро обесценивавшихся, привели к перераспределению собственности. На первом этапе революции власть оказалась в руках той части дворянства и буржуазии, которая имела финансовые претензии к королевской власти и стремилась удовлетворить их любой ценой.

Политическое руководство страной осуществлялось в то время группировкой фейянов. Самым знаменитым из «патриотических обществ» стал Якобинский клуб. Через разветвленную сеть филиалов в провинции он оказал огромное влияние на политизацию большой части населения.

Король, сохранивший статус главы государства, но пребывавший в Париже фактически на правах заложника, в июне 1791 пытался вместе с семьей тайно бежать в австрийские Нидерланды, но был опознан и задержан в местечке Варенн. «Вареннский кризис» скомпрометировал конституционную монархию. 17 июля на Марсовом поле в Париже была расстреляна массовая манифестация, требовавшая отречения Людовика XVI. Пытаясь спасти монархию, Собрание позволило королю подписать наконец принятую конституцию и, исчерпав свои полномочия, разошлось. Тот же «Вареннский кризис» послужил сигналом к образованию коалиции европейских держав против революционной Франции.

В новом Законодательном собрании фейяны были оттеснены на второй план вышедшими из недр Якобинского клуба жирондистами. С начала 1792 жирондисты приступили к обсуждению мер, подготавливавших отделение церкви от государства. В августе Законодательное собрание отменило выкуп феодальных прав, за исключением тех случаев, когда предъявлялись «первоначальные» документы, обуславливавшие передачу земли определенными повинностями. По инициативе жирондистов в апреле 1792 Франция объявила войну Австрии, на стороне которой вскоре выступила Пруссия.

Неизбежная для каждой революции разруха, инфляция, рост дороговизны вызывали все больший протест сельского и городского населения. Неудачи первых месяцев войны породили подозрения в измене. Толпа парижских санкюлотов в июне 1792 ворвалась в Тюильрийский дворец, но так и не добилась от короля санкции на декреты о высылке неприсягнувших священников и о создании в окрестностях Парижа военного лагеря для спасения столицы от австрийской и прусской армий.

В июле Законодательное собрание объявило отечество в опасности. В революционную армию хлынул поток добровольцев. 10 августа парижские секции, территориальные низовые объединения, опираясь на поддержку провинции, возглавили восстание. Свержение монархии стало вершиной политического успеха жирондистов.

В сентябре 1792 законодательная власть перешла к Конвенту, в котором с жирондистами соперничали монтаньяры во главе с М. Робеспьером.

Начавшееся сразу вслед за восстанием в августе 1792 выступление прусско-австрийских войск вызвало новый национальный подъем, одновременно спровоцировав очередные слухи о заговоре в тылу. Массовые избиения заключенных в парижских тюрьмах в начале сентября 1792 стали предвестником грядущего террора. 20 сентября под Вальми (к западу от Вердена) французская революционная армия одержала свою первую победу. 6 ноября при Жемапе французы разбили австрийцев и заняли Бельгию. Однако война требовала все новых сил. Призыв в армию 300 тыс. человек, декретированный Конвентом в феврале 1793, вызвал недовольство в ряде департаментов и послужил поводом к началу Вандеи, кровопролитной крестьянской войны на западе Франции, а также к восстаниям на юго-востоке, в Тулоне и Марселе.

Экономический кризис, массовые беспорядки, разраставшееся восстание крестьян Вандеи, поражение при Неервиндене предопределили падение партии жирондистов и гибель ее вождей. Переход власти к монтаньярам в результате очередного восстания парижан 31 мая — 2 июня 1793 означал политическую победу новой буржуазии — капитала, возникшего в годы революции за счет купли-продажи национальных имуществ и инфляции — над старым порядком и капиталом, сложившимся в основном до 1789. Победе монтаньяров в национальном масштабе предшествовала их победа над своими оппонентами в Якобинском клубе; поэтому установленный ими режим получил название Якобинской диктатуры.

В условиях внешней и внутренней войны якобинское правительство пошло на самые крайние меры. Еще до прихода к власти монтаньяры добились казни короля: в январе 1793 Людовик XVI был гильотинирован в Париже на площади Революции, ныне площади Согласия. По аграрному законодательству якобинцев крестьянам передавались общинные и эмигрантские земли для раздела; полностью без всякого выкупа уничтожались все феодальные права и привилегии. В сентябре 1793 правительство установило всеобщий максимум — верхнюю границу цен на продукты потребления и заработную плату рабочих. Максимум отвечал чаяниям бедноты; однако он был весьма выгоден и крупным торговцам, сказочно богатевшим на оптовых поставках, ибо разорял их конкурентов — мелких лавочников.

Якобинцы продолжали наступление на католическую церковь и ввели республиканский календарь. В 1793 была принята конституция, декларировавшая всеобщее избирательное право, однако реализация этого принципа была отложена до лучших времен из-за критического положения республики. Якобинская диктатура, успешно использовавшая инициативу социальных низов, продемонстрировала полное отрицание либеральных принципов. Промышленное производство и сельское хозяйство, финансы и торговля, общественные празднества и частная жизнь граждан — все подвергалось строгой регламентации. Однако это не приостановило дальнейшего углубления экономического и социального кризиса. В сентябре 1793 Конвент «поставил террор на повестку дня».

Высший орган исполнительной власти Якобинской диктатуры — Комитет общественного спасения — разослал своих представителей по всем департаментам, наделив их чрезвычайными полномочиями. Начав с тех, кто надеялся воскресить старый порядок или просто напоминал о нем, якобинский террор не пощадил и знаменитых революционеров. Сосредоточение власти в руках Робеспьера сопровождалось полной изоляцией, вызванной массовыми казнями. Решающая победа генерала Ж. Б. Журдана при Флерюсе (Бельгия) над австрийцами дала гарантии неприкосновенности новой собственности, задачи Якобинской диктатуры были исчерпаны и необходимость в ней отпала. Переворот 27-28 июля (9 термидора) 1794 отправил Робеспьера и его ближайших сподвижников под нож гильотины.

В сентябре 1794 впервые в истории Франции был принят декрет об отделении церкви от государства. Не прекращались конфискации и распродажи эмигрантских имуществ. Летом 1795 республиканская армия генерала Л. Гоша разгромила силы мятежников — шуанов и роялистов, высадившихся с английских кораблей на полуострове Киберон (Бретань). В октябре 1795 республиканские войска Наполеона Бонапарта подавили роялистский мятеж в Париже. Однако в политике сменявшихся у власти группировок (термидорианцы, Директория) все больший размах приобретала борьба с народными массами. Были подавлены народные восстания в Париже. Широкомасштабная внешняя агрессия — Наполеоновские войны в Италии, Египте и т. д.— защищала термидорианскую Францию и от угрозы реставрации старого порядка, и от нового подъема революционного движения. Революция завершилась 9 ноября (18 брюмера) 1799 установлением «твердой власти» — диктатуры Наполеона.

 

 

***

 

Весть о призыве офицеров к армии сильно смутила Перовского. Он объяснился с главнокомандующим и, для устройства своих дел, выпросил у него на несколько дней отсрочку. За неделю перед тем он заехал на Ни­китский бульвар, к Тропинину. Приятели, посидев в ком­нате, вышли на бульвар. Между ними тогда произошел следующий разговор.

—— Итак, Наполеон против нас? — спросил Тропинин.

— Да, друг мой, но надеюсь, воины все-таки не бу­дет, — ответил несколько нерешительно Перовский.

— Как так?

— Очень просто. О ней болтают только наши веч­ные шаркуны, эти «неглиже с отвагой», как их зовет здешний главнокомандующий. Но не пройдет и меся­ца, все эти слухи, увидишь, замолкнут.

— Из-за чего, однако, эта тревога, сбор у границы такой массы войск?

— Меры предосторожности, вот и все.

— Нет, милый! — возразил Тропинин. — Твой ку­мир разгадан, наконец; его, очевидно, ждут у нас... По­неволе вспомнишь о нем стих Дмитриева: «Но как ни рассуждай, а Миловзор уж там!» Сегодня в Дрездене, завтра, того и гляди, очутится на Немане или Двине, а то и ближе.

— Не верю я этому, воля твоя, — возразил Перов­ский, ходя с приятелем по бульвару. — Наполеон — не предатель. Не надо было его дразнить и посылать к не­му в наши представители таких пошлых, а подчас и ту­пых людей. Ну, можно ли? Выбрали в послы подозри­тельного, желчного Куракина! А главное, эти мелкие уколы, постоянные вызовы, это заигрыванье с его вра­гом, Англией... Дошли, наконец, до того, что удалили от трона и сослали, как преступника, как изменника, един­ственного государственного человека, Сперанского, а за что? За его открытое предпочтение судебникам Яросла­ва и царя Алексея, — гениального кодекса того, кто разогнал кровавый конвент и дал Европе истинную сво­боду и мудрый новый строй.

— Старая песня! Хороша свобода! — убийство, без суда, своего соперника, Ангиенского герцога! — возра­зил Тропинин. — Ты дождешься со своим божеством то­го, что оно, побывав везде, кроме нас, и в Риме, и в Вене, и в Берлине, явится, наконец, и в наши столицы и отдаст на поругание своим солдатам мою жену, твою невесту, — если бы такая была у тебя, — наших се­стер.

— Послушай, Илья, — вспыхнув, резко перебил Пе­ровский, — все простительно дамской болтовне и тру­сости; но ты, извини меня, — умный, образованный и следящий за жизнью человек. Как не стыдно тебе? Ну, зачем Наполеону нужны мы, мы — дикая и, — увы! — полускифская орда?

— Однако же, дружище, в этой орде твое мировое светило усиленно искало чести быть родичем царей.

— Да послушай, наконец, обсуди! — спокойнее, точ­но прощая другу и как бы у него же прося помощи в сомнениях, продолжал Базиль, — дело ясное, как день. Великий человек ходил к пирамидам и иероглифам Египта, к мраморам и Рафаэлям Италии, это совершенно понятно... А у нас? Чего ему нужно?.. Вяземских пря­ников, что ли, смоленской морошки, да ярославских лык? Или наших балетчиц? Нет, Илья, можешь быть вполне спокоен за твоих танцовщиц. Не нам жалкою рогатиной грозить архистратигу королей и вождю на­родов половины Европы. Недаром он предлагал Алек­сандру разделить с ним мир пополам! И он, гений-тво­рец, скажу открыто, имел на это право…

— О, да! И не одного Александра он этим манил, — возразил Тропинин, — он тоже великодушно уступал и Богу, в надписи на предложенной медали: «Небо для тебя, земля — моя». Сты­дись, стыдись!..

Перовский колебался, нить возражений ускользала от него.

— Ты повторяешь о нем басни наемных немецких памфлетистов, — сказал он, замедлясь на бульварной дорожке, залитой полным месяцем: — Наполеон... да ты знаешь ли? — Пройдут века, тысячелетия, его сла­ва не умрет. Это — олицетворение чести, правды и до­бра. Его сердце — сердце ребенка. Виноват ли он, что его толкают на битвы, в ад сражений? Он — поклон­ник тишины, сумерек, таких же лунных ночей, как вот эта; любит поэмы Оссиана, меланхолическую музыку Паэзиелло, с ея медлительными, сладкими, таинствен­ными звуками. Знаешь ли, — и я не раз тебе, это го­ворил, — он в школе еще забивался в углы, читал тай­ком рыцарские романы, плакал над «Матильдой» крес­товых походов и мечтал о даровании миру вечного по­коя и тишины.

— Так что же твой кумир мечется с тех пор, как он у власти?— спросил Тропинин. — Обещал французам счастье за Альпами, новую какую-то веру и чуть не земной рай на пути к пирамидам, потом в Вене и Бер­лине, — и всего ему мало; он, как жадный, слепой без­умец, все стремится вперед и вперед... Нет, я с тобой не согласен.

— Ты хочешь знать, почему Наполеон не успокоился и все еще полон такой лихорадочной деятельности? ——спросил, опять останавливаясь, Перовский: — Неужели не понимаешь?

— Объясни.

— Потому, что это — избранник Провидения, а не простой смертный.

Тропинин пожал плечами.

— Пустая отговорка, — сказал он, — громкая газет­ная фраза, не более. Этим можно объяснить и извинить всякое насилие и неправду.

— Нет, ты послушай, — вскрикнул, опять напирая на друга, Базиль, — надо быть на его месте, чтобы все это понять. Дав постоянный покой и порядок такому по­движному и пылкому народу, как французы, он отнял бы у страны всякую энергию, огонь предприятий, ве­ликих замыслов. У царей и королей — тысячелетнее прошлое, блеск родовых воспоминаний и заслуг; его же начало, его династия — он сам.

— Спасибо за такое оправдание зверских насилий новейшего Аттилы, — возразил Тропинин, — я же те­бе вот что скажу; восхваляй его, как хочешь, а если он дерзнет явиться в Россию, тут, братец, твою филосо­фию оставят, а вздуют его, как всякого простого разбой­ника и грабителя, в роде хоть бы тушинского вора и других самозванцев.

— Полно так выражаться... Воевал он с нами и прежде, и вором его не звали. В Россию он к нам не явится, повторяю тебе, незачем! — ответил, тише и ти­ше идя по бульвару, Перовский, — он воевать с нами не будет.

— Ну, твоими бы устами мед пить! Посмотрим, — заключил Тропинин, — а если явится, я первый, пред­упреждаю тебя, возьму рогатину и, вслед за другими, пойду на этого архистратига вождей и королей. И мы его поколотим, предсказываю тебе, потому что, в кон­це концов, Наполеон все-таки — один человек, одно лицо, а Россия — целый народ...

Г. Данилевский. Из романа «Сожженная Москва»

 

 

Русская армия в начале XIX века

 

Вступив в памятное мартовское утро 1801 года на престол, молодой император в манифесте изъявил волю идти по стопам своей великой бабки.

На армии, однако, это отразилось не сразу. Армия Александра I явилась прямым продолжением армии Павла. Уклад жизни, система обучения, шагистика и увлечение мелочами службы остались те же.

Внешний вид войск, впрочем, изменился. Екатерининская форма, простая и удобная, не была возвращена, но упразднена павловская косметика – букли и пудра. Косы на первых порах сохранились, но их укоротили. Были введены темно-зеленые, очень короткие и очень узкие мундиры с большими стоячими воротниками, оставлены штиблеты и белые панталоны и введены погоны различного (по полкам) цвета. В 1803 г. треуголки заменены высокими кожаными киверами, а в 1806 г. отменены косы.

В 1811 г., с перевооружением пехоты новыми ружьями взамен прежних мушкетов, мушкетерские полки стали называться пехотными.

Особое внимание в этот период уделялось егерям. В 1801 г. их было 19 полков в 2 батальона, а в 1808 – уже 36 полков в 3 батальона. В 1810 г. преобразованием 14-ти мушкетерских полков в егерские, число их было доведено до 50-ти, а в 1913 г., к началу заграничного похода, было 58 егерских полков – треть всей пехоты.

Сильно увеличен состав гвардии, в 1803 г. появляются уланы: к 1812 г. их было 6 полков.

Очень большое внимание было уделено артиллерии. В 1806 г. было 23 артиллерийские бригады, каждая с 50-60 орудиями.

К 1812 г. число пехотных дивизий доходило до 30-ти, кавалерийских – до 11. В 1812 г. из рекрутов, запасных войск и ополчения сформировано еще 18 пехотных и 8 кавалерийских дивизий.

Армия была перевооружена в 18010—1811 гг. новыми 7-милинейными ружьями, длиннее и тяжелее прежних мушкетов, но лучших баллистических качеств. На стрельбу выдавалось по 6 патронов в год, что было очень немного. Один лишь Барклай де Толли, бытность свою военным министром (1810—1812), обратил внимание на стрелковое дело. Он требовал обучения стрельбе обязательно с примкнутым штыком и в боевом снаряжении. Впрочем, в те времена русская армия стреляла не на полигонах и стрельбищах, а на полях сражений, и стреляла, по отзывам врагов, хорошо.

Александр I, очевидно, унаследовал «гатчинские традиции» и страсть к муштре: плац-парадная выучка войск в его царствование была доведена до совершенства. В кампанию 1805 года весь поход – от Петербурга до Аустерлица – гвардия прошла в ногу.

Армия по роду войск делилась на пехоту, кавалерию, артиллерию. Пехота была основной боевой силой, и делилась на линейную и легкую. Линейная, или тяжелая, пехота (полки лейб-гвардии Семеновский, Преображенский, Измайловский и Литовский, полки гренадерские и пехотные) предназначалась для действия в сомкнутом строю огнем и штыковым ударом. Легкая пехота (полки лейб-гвардии Егерский и полевые егерские полки) действовала в рассыпном строю ружейным огнем. Пехота была вооружена гладкоствольными кремневыми ружьями, стрелявшими на 300 шагов, винтовальными егерскими ружьями, стрелявшими на 1000 шагов, и пистолетами, стрелявшими на 25-30 шагов. Кавалерия также делилась на тяжелую и легкую. Тяжелая кавалерия (кирасиры и драгуны) действовала в сомкнутом строю, в линиях, атакуя противника. Легкая кавалерия (гусары и уланы), более подвижная, действовала в тылу и на флангах противника, использовалась для разведки и преследования в авангарде и арьергарде. Кавалерия имела драгунские ружья, карабины, штуцеры, а также холодное оружие.

Огромную роль в разгроме захватнической армии Наполеона сыграла русская артиллерия. Полевая артиллерия состояла из гладкоствольных медных орудий различных калибров, заряжаемых с дула. Прицельная дальность артиллерийского огня, в зависимости от калибра орудия и заряда, колебалась от 200 до 800 м. Артиллерийские роты имели по 12 орудий. На каждое орудие полагалось по 10-13 человек орудийной прислуги и 4-6 лошадей. Роты делились на батарейные и легкие (в зависимости от калибра орудий), пешие и конные. Артиллерийские роты сводились в бригады.

В составе артиллерийских бригад действовали также инженерные части — пионерные (саперные) и понтонные роты.

Особое место в русской армии 1812 г.занимали казачьи войска и другие иррегулярные части (калмыцкие, башкирские и др.). Последние призывались на службу только в военное время. Эти войска, особенно донские казаки, сыграли большую роль в победоносном исходе войны.

     Иррегулярным было и народное ополчение — военные части, сформированные только на время войны, После окончания войны ополченцы, как правило, распускались по домам, в то время как солдаты служили 25 лет. В 1812   г. около 300 тыс. добровольцев из народа составили ряды ополченцев.

     Ополчение было одним из основных источников пополнения полевой армии, одним из главных факторов, определивших народный характер войны.

     Обмундирование русской армии этого времени резко различалось по родам войск. Это облегчало управление войсками в ходе военных действий.

     Пехота шла в атаку во весь рост, и лишь егерские части (стрелки) применялись к местности. Кавалерия действовала также совершенно открыто.

     Главнокомандующий мог свободно наблюдать бой и управлять им.