Уроки Совы Филиновны

ГРОЗА ДВЕНАДЦАТОГО ГОДА

Отечественная война двенадцатого года явилась вели­чайшим испытанием для русского народа и в то же время пово­ротным пунктом в духовной жизни всей огромной страны.

Вторжение неприятеля в пределы России, Бородинское сраже­ние, пожар Москвы, напряженная — и победная, наконец! — борьба с армиями Наполеона вызвали могучий народный подъем. «Народ этот, — писал о России Герцен, — убежден, что у себя дома он непобе­дим; эта мысль лежит в глубине сознания каждого крестьянина, это — его политическая религия. Когда он увидел иностранца на своей земле в качестве неприятеля, он бросил плуг и схватился за ружье. Умирая на поле битвы «за белого царя и пресвятую Бого­родицу», — как он говорил, он умирал на самом деле за неприкосновенность русской территории».

Нашествие «двунадесяти языков» было следствием в ряду мно­жества причин — экономических, политических, дипломатических, военных. Следует, хотя бы коротко, вспомнить предысторию собы­тий, в результате которых воинство Наполеона оказалось под сте­нами Москвы, а затем русская армия — в Париже.

Если глубоко практичная в своей внешней политике Екатери­на II, всячески порицая революционную французскую «скверну» и поддерживая контрреволюционеров, стремилась все же не впу­тывать Россию в европейские события, то сменивший ее на троне Павел I круто повернул руль государственного управления. Не практическая выгода для государства (как прежде), но отвлеченные заботы о восстановлении монархов на троне и уничтожении револю­ционной «гидры» более всего заботили нового императора. Разва­ливавшаяся под ударами республиканской Франции Римская импе­рия — этот искусственный реликт средневековья и ее ловкий бри­танский союзник, так любивший загребать жар чужими руками, по­старались воспользоваться этой счастливой для них переменой. В ре­зультате им удалось добиться своего: выманить русских солдат в Центральную Европу и столкнуть с Францией Россию. Знаменитые победный Итальянский и героический Швейцарский походы Суворо­ва (1799), а также неудачные, закончившиеся разгромом и капиту­ляцией экспедиции Римского-Корсакова в Швейцарию и Германца — в Голландию явились прологом беспримерной для России серий войн, длившихся с перерывами до 1815 года.

«Властитель слабый и лукавый» — Александр I в общем про­должил политику своего отца (как и сохранил, с незначительными переменами, введенные Павлом прусские порядки в армии). Бессмысленная для России кампания 1805 года, завершившаяся Аустерлицким поражением, — тому свидетельство. Вместе с тем имен­но в этой войне громко заявил о себе будущий победитель Напо­леона — М. И. Кутузов. Его искусный марш—маневр от Браунау до Ольмюца (с разбитием маршала Мортье под Кремсом) — образец отступательного ведения войны на изматывание с превосходящим в силах противником. Недаром другой наполеоновский маршал — Мармон назвал его «классически-героическим». Здесь мы видим первый отблеск кутузовского гения.

Военные успехи французской армии в Аустерлицком сражении, при Иене (1806) и под Ваграмом (1809) привели к необычайному расширению империи Наполеона. Он стал повелителем всей За­падной и Центральной Европы, исключая островную Великобри­танию. После неудачи в битве при Фридланде (1807) и выхода Пруссии из антинаполеоновской коалиции русское правительство вынуждено было заключить с Францией Тильзитский мир, присо­единиться к континентальной блокаде, имевшей целью экономиче­ское удушение Англии, и объявить ей войну.

Однако, пойдя на эти меры, Россия настороженно относилась к экспансии Франции и явилась главной силой на континенте, препятствовавшей Наполеону осуществить его планы завоевания ми­рового господства. Это понимал и сам Наполеон, говоря: «Без разгрома России континентальная блокада — пустая мечта». К 1810 го­ду между Францией и Россией не существовало уже ни одного вполне независимого государства. Все они покорились одной воле, воле завоевателя, который еще после заключения Тильзитского ми­ра сказал своим приближенным; «Через пять лет я буду господи­ном мира, остается одна Россия, но я раздавлю ее..»

К этой поре Франция представляла собой агрессивное буржуаз­ное государство, в котором ничего не осталось от революцион­ных идеалов 1789 года.

Республиканская Франция и до Наполеона вела войны, но они были направлены против феодальных монархий Европы. И все же задолго до того, как республика в 1804 году преврати­лась в империю и на место гордого лозунга «Свобода, Равенство и Братство» явилась деспотия личной власти и тяжелые золотые ор­лы уселись на древки имперских штандартов, начали меняться ее идеалы. Освободительные войны сменились захватническими еще с конца 90-х годов XVIII столетия и продолжились при Наполеоне грабительскими походами в Италию и Голландию, установлением протектората над Швейцарией, захватом Ганновера, насильствен­ным присоединением Генуэзской республики.

Наполеон с первых шагов предал забвению революционные ло­зунги и последовательно шел к личной диктатуре: сначала стал первым консулом, потом итальянским королем, а затем императо­ром Франции. Он создал новую аристократию с пышными титу­лами: сын трактирщика Иоахим Мюрат сделался королем Неаполи­танским, сын бочара Мишель Ней — герцогом Элъхингемским и князем Московским. «Отравленный воздух дворца», по словам Стен­даля, «вконец развратил Наполеона». Одновременно менялась и армия. По словам того же Стендаля, «по мере того, как шитье на мундирах делалось все богаче... сердца под ними черствели». Это уже были ландскнехты, жаждавшие только обогащения любой ценой.

Выдающиеся достоинства Наполеона, полководца и государ­ственного деятеля, не должны служить основанием для той роман­тизации и идеализации, какая заметна не только во французской, но и зачастую в нашей отечественной исторической литературе. Он давно и глубоко презирал людей, отличался непомерной жестоко­стью (еще после взятия Тулона хладнокровно расстрелял карте­чью три тысячи пленных роялистов — в основном портовых рабо­чих), видел в собственных солдатах лишь «пушечное мясо» и дваж­ды равнодушно бросил армию (сперва в Египте, а потом в Рос­сии).

Разгромив революцию внутри своей страны. Наполеон продол­жил существенные преобразования только в одной области: веде­ния войны. Борьба за рынки сбыта и рост промышленного разви­тия Франции заставили его вести в течение многих лет кровопролитнейшие войны. Уже вся Европа дрожала перед Наполеоном, французская империя ненасытно готовилась к новым завоеваниям. К 1812 году число войск, скапливавшихся у западных границ Рос­сии, достигло 600 тысяч строевых; в многочисленном и разношерст­ном воинстве участвовали все народы континентальной Европы, за исключением шведов, датчан и турок (в начале XIX века турки еще господствовали на обширных пространствах юго-восточной Европы). Оттоманская Порта была надолго потрясена капитуля­цией своей армии под Слободзеей; королевство Шведское, наслед­ным принцем которого сделался в 1810 году французский маршал Бернадотт, обрело, вопреки ожиданиям Наполеона, миролюбивого руководителя, почитавшего прочную дружбу с Россией первым залогом благоденствия своей страны.

Армия Наполеона была уже на Висле. Французский император и его маршалы не сомневались в победе, обрекали уже мысленно Россию на верную гибель, дробили и делили ее в своих помыслах и смотрели на поход, как на торжественное шествие в Петербург и Москву. 12 июня 1812 года передовые части неприятеля перешли Неман...

Отечественная война явила славную плеяду выдающихся полко­водцев и военачальников. Это прежде всего военный министр и главнокомандующий 1-й армией Барклай де Толли, избравший с самого начала единственно верную тактику отступления перед страшной массой вторгнувшихся войск. Огромной любовью солдат пользовался любимец Суворова главнокомандующий 2-й армией князь Багратион, который с боями прорвался через все препоны и соединился с 1-й армией у Смоленска. В числе героев двенадца­того года мы называем и генералов Дохтурова, Милорадовича, Ра­евского, Ермолова, братьев Тучковых и легендарного казачьего атамана Платова (о котором народ сложил множество песен), и партизанских вожаков — Давыдова, Сеславина, Фигнера, и бес­численных простых людей, вплоть до знаменитой старостихи Ва­силисы Кожиной. Однако среди всех них выделяется одна фигура. Это спаситель Отечества   М. И. Кутузов. Его роль   зачастую принижалась официальными дореволюционными историками: поли­тически опасно было вспоминать о том, что Кутузов в 1812 году пользовался неограниченной властью и опирался при этом всецело на доверие народа.

Уникальная фигура Кутузова, главного героя двенадцатого го­да, понуждает нас пристальнее вглядеться в него — полководца, государственного деятеля, дипломата.

Одна из главных черт Кутузова — осторожность. Он был предусмотрителен до такой степени, что не только многочис­ленные недоброжелатели — граф Ланжерон, князь Долгоруков, английский полковник Вильяме, генерал Беннингсен, московский ге­нерал-губернатор Ростопчин, великая княгиня Екатерина Павловна, наконец, сам император Александр I, — но даже соратники и уче­ники, не понимая его дальновидной мудрости, упрекали полковод­ца в медлительности, бездействии, а враги — даже и в трусости. Там, где он рассчитывал стратегическую партию на пятнадцать хо­дов вперед, их хватало лишь на два-три. За видимым бездействи­ем и леностью безостановочно работал, перебирая варианты, мощ­ный мозг. Так складывалась военная философия Кутузова, выра­женная им в простой, но емкой формуле:

«Лучше быть слишком осторожным, нежели оплошным и об­манутым».

Соединение огромного жизненного опыта с редкостной интуи­цией, расчета — с даром предвидения не может не изумлять. 19 августа 1812 года из-под Гжатска посылает он дочери Анне Михайловне Хитрово одно, а затем и второе письмо, настойчиво требуя, чтобы та покинула свое имение в Тарусе и из Калужской губернии уехала с семьей в Нижний Новгород. Какой перелет мыс­ли! Еще не найдено поле для генерального сражения, и исход этого сражения непредугадываем, а, кажется, ум Кутузова уже обращен к Калужской дороге, где он отразит Наполеона и погонит его вспять, по опустошенному Смоленскому тракту...

Другой чертой Кутузова — человека и военачальника была хит­рость. Упрекавшие его в бездеятельности и пассивности не подо­зревали, какой огромный темперамент скрыт, спрятан у Кутузова под маской благодушия и спокойствия. Натуре его с младых ногтей свойственны были необыкновенная театральность, артистизм — с притворствами, игрой, лукавством. Это не бытовая хитрость, кото­рая принимает вид ума, а рядом с умом оказывается сама глупа; такая хитрость — ум для глупых. Нет, это род мудрости, аналог которой, если брать примеры из отечественной истории, можно найти разве что в характере Ивана Андреевича Крылова, не слу­чайно обращавшегося в своих баснях к образу Кутузова. «Дедушка Крылов» и «дедушка Кутузов» обнаруживают глубокое внутреннее родство в их особенном, народном уме, медленном упорстве, скрытой силе...

Знаменитая кутузовская хитрость проявилась уже на поприще дипломатическом — в константинопольской миссии 1793 года, ког­да он в короткий срок завоевал симпатии влиятельной матери султана Абдул-Гамида Валиде, министра иностранных дел — реиса-эффенди и даже (на всякий случай) корсара и умницы Ахмеда-паши, словно предвидя, что через восемнадцать лет тот станет ве­ликим визирем и главнокомандующим турецкой армией, которую у Слободзеи пленит Михаил Илларионович. В результате же миссии Кутузова опасное для России французское влияние на Порту ока­залось нейтрализованным. Да и что была для него Порта, с се коварством и вероломством, мудростью и беспощадной жестокостыо, сладострастием и порочностью?

«Старый лис Севера», — сказал о Кутузове Наполеон. «Умен, умен, его и сам Рибас не обманет», — тридцатью двумя годами раньше, в своей излюбленной «припечатывающей» манере отозвал­ся о нем Суворов. Наполеон хорошо помнил, как обманул его Кутузов в 1805 году сперва у Кремса, а затем у Шенграбена, хо­тя и не сделал из этого должных выводов.

Стратегия Кутузова, как показывает опыт войны 1805 года, кампании против турок в 1811—1812 годах, наконец, Отечественной войны, очевидно, заключалась, помимо прочего, в том, что он не рассматривал генеральное сражение в качестве главного или един­ственного условия в достижении конечного успеха. В отличие, ска­жем, от Наполеона, для которого именно решающий бой автома­тически предоставлял возможность диктовать условия победонос­ного мира. Нет, тысячи других, даже на поверхностный взгляд по­сторонних причин брались Кутузовым в расчет.

Известна фраза, которую сказал он, отправляясь в августе 1812 года в действующую армию, в ответ на неосторожный вопрос племянника: «Неужели, дядюшка, вы думаете разбить Наполео­на?» — «Разбить? Нет... — произнес тогда Михаил Илларионо­вич. — Но обмануть — да, рассчитываю!» Если девизом Наполео­на было: «Ввяжемся, а там посмотрим», то Кутузов мог бы про­тивопоставить ему иной: «Выпутаемся, а там посмотрим». Именно то, чего не мог предусмотреть его грозный противник, предвидел Кутузов, когда сказал на совете в Филях: «Москва, как губка, всо­сет в себя французов...»

Его упрекали за нерешительность и пассивность: австрийские генералы в 1805 году в Браунау, граф Ланжерон в 1811 году под Рущуком и Слободзеей, Беннигсен, Вильяме, Армфельд, сам Алек­сандр I — в 1812-м. Врагов он нажил столько, что их, верно, до­стало бы и на десятерых. Лень, сибаритство, обжорство, женолю­бие, сонливость, будто бы безразличие и покорность судьбе — в чем только не обвиняли Кутузова! Но посреди всего этого, словно крыловский Слон в окружении своры мосек, он спокойно шел вперед. Не объясняясь и не оправдываясь, Кутузов выполнял свою нелег­кую миссию.

Иногда из сегодняшнего «далека» даже кажется, что в течение ряда лет он как бы «тренировал», отрабатывал будущую кампа­нию против наполеоновского нашествия. Когда в 1805 году Алек­сандр I, поддерживаемый своими чрезмерно пылкими «молодыми друзьями» и императором австрийским Францем, самонадеянно то­ропился развязать генеральное сражение, Кутузов предложил свой план. «Дайте мне отвести войска к границам России, — сказал он, — и там, в полях Галиции, я погребу кости французов». Разве это не напоминает «черновик» будущие действий в 181'2 году? Кутузова, как известно, не послушались, и произошла злосчастная Аустерлицкая битва.

И в кампания против турок в 1811—1812 годах, опрокинув под Рущуком армию великого визиря Ахмеда-паши, Кутузов, ко всеобщему недоумению, приказал войскам не преследовать противника, а воротиться на левый берег Дуная. Позднее он объяснит, что мало проку разбить турок, которые уйдут за Балканы, а вес­ною явятся снова, как это не раз бывало прежде. А ведь Рос­сии жизненно необходимо было заставить беспокойного южного соседа пойти на мировую: неизбежность наполеоновского нашествия сделалась очевидной с конца 1810 года. Рождается знаменитый план: притворным отступлением выманить Ахмеда-пашу на левую сторону. Турки и впрямь переправились через Дунай, оставив на высоком правом берегу мощные батареи и огромный лагерь. Да­лее предоставим слово самому Кутузову, который сообщил 2 ок­тября 1811 года любимой дочери Елизавете Михайловне Хитрово:

«Сегодня мы одержали блистательную победу над турками. Ге­нерал Марков был послан по ту сторону реки с семитысячным кор­пусом. Он напал на турецкий лагерь врасплох и овладел им со все­ми пушками и багажом. Множество людей взято в плен, а добы­ча огромная. Великий визирь стоит по ту сторону, отрезанный от всякого сообщения с противоположным берегом. Не ведаю, на что он решится, но ему не выбраться из настоящего положения. Он просил перемирия, но получил отказ».

Чем не репетиция истребления малой кровью «великой армии». Как и французы в 1812 году, турки едят собственных лошадей, гибнут в окружении от голода и болезней и наконец сдаются.

Однако одна, главная черта отделяет войну 1812 года от всех предыдущих: ее народный характер.

Кутузов, с его мудростью и широтой взгляда, до конца понял это. Именно о священном праве народа защищаться против за­хватчиков любыми средствами говорил он присланному Наполео­ном Лористону, который сетовал, что война-де ведется «не по пра­вилам». По отношению к супостатам, посягнувшим на само суще­ствование России как государства, у Кутузова, кстати, очень чув­ствительного и даже чуть сентиментального по натуре, не мог­ло быть жалости. Когда, окруженные вооружившимся народом и партизанами, терпя жестокие лишения от лютого холода и голо­да, французы удирали вон из России, Кутузов писал своей нена­глядной «Папушеньке» — Елизавете Михайловне:

«Вот Бонапарт, — этот гордый завоеватель, этот модный Ахил­лес, бич рода человеческого, или скорее бич божий, — бежит передо мной более трехсот верст, как дитя, преследуемое школь­ным учителем... Говорят, что солдаты, офицеры, даже генералы едят лошадиную падаль. Некоторые мои генералы уверяли, что они ви­дели двух несчастных, жаривших на огоньке части тела третьего их товарища. При таких зрелищах человек, отбросив в сторону и генеральство, и государственное свое сановничество, поневоле со­дрогнется. Неужели это мое несчастное назначение, чтобы застав­лять визиря питаться лошадиным мясом, а Наполеона еще более гадкими веществами? Я часто плакал из-за турок, но, признаюсь, из-за французов не проливал ни одной слезы».

И идя наперекор сложившейся легенде о Наполеоне, которой суждено будет надолго завладеть умами людей («угас великий человек»), Кутузов задастся простым вопросом в письме к своей жене Екатерине Ильиничне: «Да был ли он подлинно велик?»

Сама Россия вещала устами Кутузова и действовала его име­нем. И вот, исполнив свой долг, он вдруг слабеет и после легкой простуды угасает в чужой Силезии. Кутузов уже все сделал: Рос­сия спасена. История как бы «отозвала» его со сцены — роль за­кончена.

Но память о войне двенадцатого года жила, формировала об­щественное мнение, рождала события и книги, отозвалась дальним эхом в памятный день 14 декабря 1825 года на Сенатской площа­ди и воплотилась в строки «Войны и мира».

Олег Михайлов,

доктор исторических наук