Уроки Совы Филиновны

ОСВОБОЖДЕНИЕ ЕВРОПЫ

События 1813 и 1814 гг.

После перехода немецкой границы русская армия была так малочисленна, что во время первого смотра императором в присутствии прусского короля в Калише в ней было немного более 15000 человек, остальная часть оставалась позади. Впрочем, изменилось и положение вещей: пока русские сражались на своей территории, они были одни, теперь же к ним присоеди­нились войска их могущественных союзников. Первая явилась Пруссия; невольные союзники Наполеона, прус­саки, только радовались успехам России. Их симпатия открыто выразилась уже в прусском военном корпусе, начавшем кампанию с французами под начальством ге­нерала Корка. При этом Фридрих-Вильгельм вовсе не знал распоряжений этого генерала совместно с Диби­чем, начальником главного штаба у Витгенштейна; он сохранил даже навсегда злобу к генералу Йорку за ту независимость, с которой вел себя тот в этом деле: ко­роли прежде всего любят послушание.

Первое воззвание к пруссакам вышло также без уча­стия короля. Инициативу взял на себя барон Штейн, и голос его нашел себе отклик в сердцах немцев. Не об­ращая внимания на настроение короля, пруссаки гото­вились к сражению, и скоро неудержимое рвение, вы­званное чувством мести и патриотизма, овладело всеми без различия: восстали все, и народы, и короли. Не все они были одинаково угнетены и не для общего ли осво­бождения они взялись за оружие? Немецкие монархи не давали уже больше своим подданным лживых обеща­ний; воздерживаясь от них, они по крайней мере избе­гали позора клятвопреступления...

Судя по известному мне в то время о событиях, Александр должен был преодолевать массу препятст­вий. Командующим союзной армии был австрийский фельдмаршал князь Шварценберг, и императору потре­бовалось много такта и ловкости, чтобы заставить его действовать по своему желанию, а не по желанию вен­ского кабинета. Блюхер, со своей армией из русских и прусских войск, подвергаясь опасности и терпя пораже­ние, неуклонно шел вперед, этим заставляя подвигаться и Шварценберга. Он же, желая показать, что все идет по его приказанию, или по другим соображениям, вся­чески показывал, что ему ничего не известно о нахож­дении по соседству с ним императора Александра, кото­рый и был истинным виновником всех событий. Однако он сам не мог отдавать приказания, а должен был тор­говаться в полном смысле этого слова. Иногда он вста­вал по ночам и, в сопровождении своего адъютанта, с фонарем в руках, шел переговорить с Шварценбсргом, находил его в постели и, не поднимая его, садился сам на стул и так разговаривал. Подобными визитами Алек­сандр удостаивал и генерала Лангенау.

Узнав о движении Наполеона к С. Дизье, Александр ночью же передал Шванценбергу свое решение идти на Париж. Пораженный этим, австрийский генерал восстал против желания императора, но последний заявил, что он пойдет один со своими войсками, если фельдмаршал не согласится с ним. Последний невольно уступил, и союзные войска направились к столице Франции. Без сомнения, любовь всей Европы и слава, окружавшая имя царя, в это время придавали особый авторитет его решениям, но нельзя поручиться, что он также выполнил бы свою задачу, если бы действовал, подчиняясь прави­лам этикета.

Прусский король помогал Александру с полной го­товностью, хотя не всегда разделял взглядов последне­го и иногда не одобрял поведения фельдмаршала Блю­хера. Говорят даже, что во время переговоров в Шатильоне он горячо оспаривал императора, настаивав­шего на продолжении войны, но тотчас же добавил, что Александр может делать для славы оружия, как най­дет нужным, и что все прусские войска вполне находят­ся в его распоряжении. Блюхер и Гнейзенау, действо­вавшие в духе Александра, не боялись прогневить свое­го государя, уверенные, что их поддержит и защитит русский император.

По вступлении союзников во Францию стали поду­мывать о низложении Наполеона. Трудно сказать, под­нимался ли этот вопрос до перехода через Рейн, хотя, конечно, эмигранты всегда агитировали в пользу Бурбонов...

Что касается монархов, то только один Александр серьезно и сильно желал низложения Наполеона.

Во время переговоров в Шатильоне все союзные дер­жавы, исключая Англию, сильно склонялись к заключе­нию мирного договора, и только Александр не хотел и слышать о мире, несмотря на все советы окружающих...

Одно незначительное обстоятельство косвенно по­служило в пользу Бурбонам, именно — уверенность на­селения провинций, занятых союзными войсками, что монархи желают их восстановить. Дело в том, что в на­чале войны главная квартира союзников представляла большое разнообразие костюмов и форм; случалось да­же, что во время стычек, особенно под Лейпцигом, ка­заки принимали некоторых офицеров союзной армии за врагов и ранили их копьями. Во избежание подобных неприятностей Александр приказал своим войскам но­сить на правой руке белую полую повязку, чему после­довали и другие союзники. Очень вероятно, что фран­цузы видели в этом знак расположения к Бурбонам.

После их реставрации ходило много толков о при­чинах, способствовавших этому событию, и при всем своем различии они были близки к истине. Так, напри­мер, весьма вероятно, что Александр, вступая в Париж, избегал брать на себя инициативу, а хотел, чтобы фран­цузы делали хоть вид, что сами вспомнили о внуках Людовика XV; он позволял   Талейранам, Прадтам, Дальбергам давать себе советы, которыми потом они так гордились, но достоверно, что реставрация им была решена еще задолго до занятия Парижа.

Людовик XVIII при виде Франции сказал, что после Бога троном предков он больше всего обязан принцу-регенту. Однако при всем интересе английского минист­ра к направлению тогдашней политики он никогда осо­бенно не настаивал ни на низложении Наполеона, ни на реставрации Бурбонов. Все сказанное по этому поводу в парламенте и в печати не оправдывает слов Людовика XVIII. Скорее поэтому можно было сказать, что пос­ле Бога Людовик больше всего был обязан Александру, которому помогали Штейн и Потцо, но самолюбие ме­шало Людовику признаться в этом; возможно, что он считал это чувством собственного достоинства, из-за ко­торого однажды он не пропустил Александра вперед к столу, а в другой раз сел сам на кресло, а Александру предложил только стул, но с таким человеком, как им­ператор, он мог бы обойтись и без подобных выходок. Лагарп, часто видевшийся с императором, находил в пос­тупке Людовика недостаток уважения: «Я вас предуп­реждал, — говорил он, — что эти Бурбоны всегда были такими». — «Это меня удивляет более всего, — с улыб­кой отвечал император, — но я стою гораздо выше по­добных мелочей». Впрочем, я нисколько не желаю ста­вить Александру в заслугу восстановление Бурбонов, Если сражаться и победить могущественного врага — великий и прекрасный поступок, то, конечно, нельзя считать таковым желание навязать народу, без крайней необходимости, какое-нибудь правление и династию. Надо, однако, согласиться, что после прокламации Алек­сандра, в которой он объявлял, что союзные державы не будут вести переговоров ни с Наполеоном, ни с кем-либо из его семейства, не оставалось ничего, как при­звать братьев Людовика   XVI. Страной, наводненной войсками после взятия Парижа и низложения Наполео­на, управлять могли только одни Бурбоны.

Стратеги расходятся во мнениях относительно ре­шающего момента кампании 1814 года. Судя по ходу со­бытий, таковым можно считать поход императора Напо­леона к С. Дизье, когда он хотел, обойдя союзные армии, приблизиться к крепости; он-то, по всей вероят­ности, и решил участь Франции   и всей Европы. Уда­ляясь из столицы, Наполеон открыл ее для врагов, и было совсем нелогично предполагать, что они предпочтут преследовать его, а не пойдут к Парижу. Штерн очень скоро понял всю важность этого предположения, считая его очень хорошим предзнаменованием, и ра­дость, которую он выражал по этому поводу, лишний раз доказывает справедливость и меткость взглядов этого необыкновенного человека...

Огромный город имел очень странный вид. С оружием в руках враги входили в столицу страны, и масса народа приветствовала их как освободителей. И это было в то время, когда слава французского имени наполняла весь мир! Правда, обстоятельства если и не совсем оправдывали помешательство французов, то мно­гое в нем объясняли. Во-первых, — все слишком устали воевать, а во-вторых, —победители всячески старались заставить забыть о своей победе. Император Александр проявил в эту минуту истинное благородство, и едва ли в истории мы найдем другой пример столь великодуш­ного победителя и столь честного человека.

Он более всего возбуждал энтузиазм парижан, дру­гих же государей они почти не замечали. При виде его все кричали: «Да здравствует император!» Однажды при этих криках в опере Александр ответить на приветствия заставил показаться императора Франца, но публика, чтобы не могло больше произойти ошибки, начала кри­чать: «Да здравствует император Александр!» Часто при всеобщем увлечении я с удовольствием слушал эти крики, но зато иногда они угнетали меня. Так, напри­мер, мне, с моими Геттингенскими воспоминаниями, при благоговении к истинным ученым, апостолам цивилиза­ции, было мучительно присутствовать в одном заседании ученого общества (французского института) при чество­вании Александра. Я полагаю, что талант литератора не может служить восхвалению победителя и что было бы гораздо лучше избежать этой профанации в храме Муз.

Однако общественное мнение, которое, по-видимому, выяснилось по отношению к Бурбонам, настойчиво тре­бовало свободного представительного учреждения, Каждый день появлялись брошюры с этими требованиями, и Франция получила Хартию лишь потому, что ей не мог­ли в этом отказать. Так из полного беспорядка фран­цузы сумели извлечь для себя политический порядок, который если и не был для них достаточным возмеще­нием, то все же был драгоценным завоеванием для че­ловеческого рода и цивилизации. Они просили и полу­чили представительное правление, гарантировавшее им права и независимость, конституцию, которую они су­мели сохранить и затем усовершенствовать, тогда как триумфаторы отправились по домам, чтобы покорно на­деть на себя привычное ярмо.

Вероятно, в силу пословицы: «Одолжают только бо­гатым» — многие приписывают Талейрану дарование Франции новой конституции, но я спрашиваю, удалось ли бы ему провозгласить Хартию, если бы общественное мнение отнеслось к ней равнодушно, а император Алек­сандр в 1814 году держался бы тех же взглядов, как 10 лет спустя?..

В 1814 году Александр покинул Париж и желал по­сетить Англию. Он хотел, чтобы его сопровождала гвар­дия, удивительной выправкой которой он думал пора­зить англичан; он не предполагал, что для восхищения свободного народа нужны не дисциплинированные солдаты, а нечто другое. Его советники не умели или не осмеливались показать всю неуместность фантазии про­делать в Великобритании процедуру военного смотра. А когда об этом сделали запрос английскому министер­ству, то лорд Кастлери ответил, хотя в самых умеренных и осторожных выражениях, что он не может разре­шить высадки на английской лодке никакой вооружен­ной силы без парламентского билля.

Имей советники Александра побольше мужества, они могли бы избавить его от этой смешной роли.

Н. Тургенев

Дубина народной войны полнялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил… не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие.

Л. Н. Толстой