Уроки Совы Филиновны

УХОД ФРАНЦУЗОВ ИЗ МОСКВЫ

Император много занимался планами устрашения и раз­дробления России. Он намеревался провозгласить себя коро­лем Польским, вознаградить Иосифа Понятовского княже­ством Смоленским, создать из казацких областей и Украины самостоятельное королевство, основав, таким образом, нечто вроде Рейнского союза, а именно «Привислинский союз». Он задумывал поднять казанских и крымских татар. Наполеон велел изучать в московских архивах историю дворянских за­говоров против царей, историю пугачевского бунта, думая поднять русских крестьян обещанием свободы.

Занятый всеми этими делами и замыслами, Наполеон про­был в Москве с 15 сентября до 19 октября, в общей слож­ности — 33 дня. Это промедление явилось одной из непо­средственных причин конечной катастрофы: хотя солдаты и отдыхали, лишенные фуража лошади продолжали гибнуть. Против массы казаков теперь уже не хватило бы кавалерии; вскоре стало очевидно, что не окажется достаточно лошадей, чтобы вывезти те 600 орудий, которые Наполеон привез в Москву, те, которые он хотел захватить с собой, и массу повозок, груженных амуницией, провиантом и добычей.

Дру­гая опасность состояла в том, что Кутузов получал подкре­пления, что северная русская армия под начальством Витгенштейна увеличилась на 20 000 человек, отозванных из Финляндии, что южные русские армии приближались к фран­цузским коммуникационным линиям. Уже недалек был мо­мент, когда перевес сил, вначале целиком бывший на стороне Наполеона, должен был склониться на сторону русских. К действиям регулярных армий присоединялись набеги партизанских вождей: Фигнера, Сеславина, Давыдова. Партизаны и крестьяне задерживали курьеров, тревожили обозы, уби­вали отставших и мародеров.

Отступление казалось Наполеону операцией чрезвычайно опасной, с точки зрения политической, для его престижа в Европе и во Франции; с точки зрения военной — операцией чрезвычайно сложной, особенно, если увезти с собой раненых, московскую французскую колонию, всю материальную часть, все свои трофеи. Одно время он думал зимовать в Москве. Этот совет давал ему Дарю; можно было после­довать совету, но к весне пришлось бы съесть всех лошадей; к тому времени русская армия усилились бы, объедини­лись, сосредоточились. Вдобавок, что сталось бы с Европой, с Францией за то время, пока Наполеон был бы отрезан от остального мира? Он подумывал также о движении на Петер­бург, с тем чтобы, ограничившись в этом направлении одной демонстрацией, которая, однако, подняла бы его престиж, вернуться потом в Западную Европу через Прибалтийский край. Наконец он остановился на плане пробиться по Калуж­ской дорого и вместо того чтобы возвращаться на запад через области, уже разоренные французской армией, вернуться туда через южные области России, где все ресурсы еще оста­вались нетронутыми.

***

В южной части Москвы, у заставы, одно из ее главных предместий примыкает к двум большим доро­гам; обе они ведут в Калугу. Одна из них, что левее, самая старая, другая проложена позднее. На первой из них Кутузов только что разбил Мюрата. И по этой же дороге Наполеон вышел из Москвы 19 октября, объ­явив своим офицерам, что он пойдет к границам Поль­ши через Калугу, Медынь, Юхнов, Ельню и Смоленск. Один из них, Рапп, заметил: «Уже поздно, и зима мо­жет захватить нас дорогой». Император ответил, что он должен был дать солдатам время поправиться, а ране­ным, находившимся в Москве, Можайске и Колотском, добраться до Смоленска. Затем, указав на небо, по-прежнему безоблачное, сказал: «Разве вы не узнаете моей звезды в этом сверкающем небе?» Но этот призыв к счастью противоречил мрачному выражению его лица и обнаруживал лишь деланное спокойствие.

Наполеон, вступивший в Москву с 90 тысячами стро­евых солдат и 20 000 больных и раненых, выходя из нее, имел больше 100 тысяч здоровых солдат, оставив в Мо­скве 1200 раненых. Пребывание императора в Москве, несмотря на ежедневный потери, дало ему возмож­ность: предоставить отдых пехоте, пополнить провиант войска и увеличить свои силы на 10 тысяч человек. Кро­ме того, удалось поместить часть раненых в госпитале, а остальных заблаговременно вывести из города. Но с первого же дня выступления Наполеон заметил, что его кавалерия и артиллерия едва волочили ноги.

Ужасное зрелище увеличило печальные предчув­ствия нашего вождя. Армия, еще накануне вышедшая из Москвы, двигалась без перерыва. В этой колонне, состоящей из 140 000 человек   и приблизительно 50 000 лошадей всех пород, сто тысяч строевых солдат, шедших впереди в полном снаряжении с пушками и ар­тиллерийскими повозками, еще могли напоминать сво­им видом прежних всемирных победителей, что же ка­сается остальных, то они походили скорее на татарскую орду после удачного нашествия. На бесконечном расстоянии в три или четыре ряда тянулась пестрая вереница карет, фур, богатых экипажей и всевозможных повозок. Тут были и трофеи в виде русских, турецких и персид­ских знамен, и гигантский крест с колокольни Ивана Великого, и бородатые русские крестьяне, которые везли и несли нашу добычу, сами составляя часть ее; многие из наших собственноручно везли тачки, наполненные всем, что им удалось захватить; эти безумцы не хотели ду­мать, что уже к вечеру им придется отказаться от своей непосильной ноши: охваченные бессмысленной жадно­стью, они забыли и о восьмистах милях пути и о пред­стоящих сражениях.

Особенно бросалась в глаза среди идущей в поход армии толпа людей всех национальностей, без формы, без оружия и слуг, громко ругавшихся на всех языках и подгонявших криками и ударами плохоньких лошаде­нок, впряженных веревочной упряжью в элегантные экипажи, наполненные добычей, уцелевшей от пожара, или съестными припасами. В этих экипажах ехали со своими детьми французские женщины, которые когда-то были счастливыми обитательницами Москвы, а теперь убегали от ненависти москвичей, — армия являлась для них единственным убежищем.

Несколько русских девок следовали за нами в каче­стве добровольных пленниц. Можно было подумать, что двигался какой-то караван кочевников или одна из ар­мий древних времен, возвращавшаяся после великого нашествия с рабами и добычей.

Трудно было себе представить, как сможет регуляр­ное войско тянуть за собой и сохранять такое количе­ство тяжелых экипажей в течение столь длинного пе­рехода.

Несмотря на ширину дороги и крики свиты, Наполе­ону с трудом удавалось пробираться сквозь эту нево­образимую толкотню. Без сомнения, достаточно было попасть в узкий проход, ускорить движение или под­вергнуться нападению казаков, чтобы избавиться от этой поклажи; но лишь судьба или неприятель могли облегчить нас от нее. Император же отлично сознавал, что он не имеет права ни упрекнуть своих солдат за за­хват этой с трудом приобретенной добычи, ни тем бо­лее отнять ее у них. Кроме того, так как награбленные вещи были спрятаны под съестными припасами, а импе­ратор не имел возможности выдавать своим солдатам должный паек, то мог ли он запретить им уносить все это с собой? Наконец, ввиду того, что не хватало воен­ных повозок, эти экипажи служили единственным спа­сением для больных и раненых.

Поэтому Наполеон безмолвно миновал длинный хвост своей армии и выехал на старую Калужскую до­рогу. Он в течение нескольких часов двигался в этом направлении, объявив, что он идет поразить Кутузова на том самом месте, где русский полководец только что одержал победу. Но в середине дня, взобравшись на вы­соту Краснопахрского села, где он остановился, импе­ратор неожиданно повернул направо вместе со всей сво­ей армией и, двигаясь через поля, в три перехода достиг новой Калужской дороги.

Во время этого маневра полил дождь, испортил поперечные дороги и принудил Наполеона остановиться. Это было большим несчастьем. Лишь с большим трудом удалось извлечь из грязи наши орудия.

Несмотря на это, император удачно скрыл свое дви­жение при помощи корпуса Нея и остатков кавалерии Мюрата, стоявших позади реки Мочи и в Воронове. Кутузов, введенный в заблуждение этой уловкой, продол­жал ждать Великую армию на старой дороге, в то вре­мя, как она 23 октября, передвинувшись целиком на но­вую дорогу, должна была сделать всего лишь один пе­реход, чтобы, благополучно миновав русских, опередить их на пути к Калуге...

23-го октября, в половине второго ночи, воздух был оглашен ужасным взрывом; обе армии были первое время удивлены, хотя все уже давно перестали удив­ляться, готовые ко всему.

Мортье выполнил приказ императора: Кремля не стало. Во все залы царского дворца были заложены бочки с порохом, точно так же, как и под своды, нахо­дившиеся под дворцом. Этот маршал, во главе восьми тысяч человек, остался возле вулкана, который мог взорваться от одной русской гранаты. Таким образом, он прикрывал выступление армии к Калуге и — различ­ных пеших обозов к Можайску.

Из числа этих восьми тысяч человек, Мортье мог положиться едва на две тысячи; остальная часть, состо­явшая из спешившихся кавалеристов, из людей, стек­шихся из разных полков и из разных стран, не имевших ни одинаковых привычек, ни общих воспоминаний, не связанных, одним словом, никакой общностью интере­сов, — представляла собою скорее безпорядочную тол­пу, чем организованное войско: они неминуемо должны были рассеяться.

Инженерная сторона этого дела была поручена храб­рому и ученому полковнику Депрэ. Этот офицер при­был из самой Испании; он только что, в начале сентяб­ря, был свидетелем отступления наших из Мадрида в Валенсию, в следующий месяц ему пришлось видеть новое отступление французов из Москвы в Вильну. По­всюду наши силы слабели.

На герцога Тревизского смотрели как на человека, обреченного на гибель. Прочие полководцы, его старые сотоварищи по походам, расстались с ним со слезами на глазах, а император, прощаясь с ним, сказал, что рассчитывает на его счастье, но что, впрочем, на войне нужно быть готовым ко всему. Мортье повиновался без колебания. Ему был отдан приказ охранять Кремль, затем, при выступлении, взорвать его и поджечь уцелевшие здания города. Эти последние распоряжения были посланы Наполеоном из села Красная Пахра. Выполнив их, Мортье должен был направиться к Верее и, со­единившись с армией, составить ее арьергард...

Между тем, по мере того как Великая армия поки­дала Москву, казаки проникали в ее предместья, а Мортье удалился в Кремль. Эти казаки состояли развед­чиками у десяти тысяч русских, которыми командовал Винценгероде. Этот иностранец, воспламененный нена­вистью к Наполеону и обуреваемый желанием вернуть Москву и таким выдающимся геройским подвигом сни­скать себе в России новую родину, в своем увлечении оставил своих далеко за собой; миновав Грузины, он устремился к Китай-городу и Кремлю; презирая наши аванпосты, он попал в засаду и, видя, что его самого захватили в этом городе, который он пришел отнимать, он сразу переменил роль: замахав платком, он объявил себя парламентером.

Его привели к герцогу Тревизскому. Тут русский ге­нерал стал дерзко восставать против совершенного над ним насилия. Мортье отвечал ему, что любого генерал-аншефа, являющегося таким образом, можно принять за слишком отважного солдата, а никак не за парламен­тера и что ему придется немедленно отдать свою шпагу. Тут, не рассчитывая более на обмен, русский генерал покорился и признал свою неосторожность.

Наконец, после четырех дней сопротивления, фран­цузы навсегда покинули этот зловещий город. Они увез­ли с собой четыреста человек раненых, но, удаляясь, на­ши заложили в скрытое и верное место искусно изго­товленное вещество, которое уже пожирало медленное пламя; все было рассчитано: был известен; час, ког­да огню суждено было достичь огромных куч пороха, скрытых в фундаменте этих, обреченных на гибель дворцов.

Мортье поспешно удалился, но в то же время жад­ные казаки и грязные мужики, привлеченные, как гово­рили, жаждой добычи, стали стекаться со всех сторон; они стали прислушиваться, и, так как внешнее безмол­вие, царившее в крепости, придало им наглости, они от­важились проникнуть в Кремль; они стали поднимать­ся, их руки, искавшие добычи, уже протягивались, как вдруг все они были уничтожены, раздавлены, подбро­шены в воздух вместе со стенами дворцов, которые они пришли грабить, и тридцатью тысячами ружей, остав­ленных там; затем, перемешавшись с обломками стен и оружия, оторванный части их тел падали далеко на землю, подобно ужасному дождю.

Под ногами Мортье земля дрожала. На десять миль дальше, в Фоминском, император слышал этот взрыв,

Филипп-Поль Сегюр

Граф Мишо – флигель-адъютанту А. И. Михайловскому-Данилевскому

Мой дорогой полковник!

После нашего вчерашнего разговора о событиях вой­ны 12-го года, я думаю, мой дорогой, что доставлю вам удовольствие передачей небольшого разговора, который я имел честь вести с Его Величеством, нашим всемило­стивейшим Императором 8-го сентября 1812 года. Он должен был бы составить эпоху в истории, показывая силу души нашего Монарха, плохо понятого теми, кто думал, что он готов заключить мир после потери Мо­сквы.

Вы знаете, мой дорогой рыцарь, что я был послан маршалом Кутузовым отвезти известие Его Величеству об оставлении Москвы, огни которой освещали мне путь вплоть до самого Мурома; никогда сердце путешествен­ника не было затронуто ощутительнее, чем мое в этот раз; русский сердцем и душою, хотя и иностранец, вест­ник одного из печальных событий лучшему из монар­хов, проезжающий через страну среди более полумил­лиона жителей всех классов, которые выселяются, унося с собой только любовь к Отечеству, надежду на отмще­ние и безграничную преданность своему уважаемому монарху, поражаемый поочередно то тягостью своей миссии и скорбью обо всем, что я видел, то радостью, испытываемою мной, при виде повсюду вокруг себя народного энтузиазма, я прибыл 8-го утром в столицу, ис­полненный скорби о тех печальных известиях, которые мне предстоит передать. Приняв меня тотчас же по мо­ем прибытии в своем кабинете, Его Величество уже по моему виду понял, что я не привез ничего утешительного...

«Вы привезли мне печальные известия, полков­ник?» — сказал он мне. — «Очень печальные», — ответил я ему: — «Оставление Москвы». — «Неужели же отдали мою древнюю столицу без боя?» — «Ваше Ве­личество, окрестности Москвы не представляют ника­кой позиции, чтобы можно было отважиться на сраже­ние, имея военные силы в меньшем числе, чем у непри­ятеля; маршал рассчитывал сделать лучше, сохраняя Вашему Величеству армию, потеря которой без спасе­ния Москвы могла бы быть ужасным результатом сра­жения, но которая, благодаря только что доставлен­ным Вашим Величеством подкреплениям, встречаемым мною со всех сторон, вскоре окажется даже переходя­щею в наступление и заставить неприятеля раскаяться в том, что он проник в недра ее государства...» — «Неприятель вошел в город?» — «Да, Ваше Величе­ство, и город обратился в пепел тотчас по его входе ту­да; я оставил его весь в пламени». При этих словах гла­за монарха поведали мне о состоянии его души, которое меня так взволновало, что я еле сдерживался... «Я ви­жу, полковник, по всему, происходящему с нами, что Провидение требует от нас великих жертв; я вполне го­тов всецело подчиниться Его воле. Но скажите мне, Мишо, каким вы оставили дух армии, видящей мою древ­нюю столицу, покидаемую без кровопролития; разве это не повлияло на умы солдат? Не заметили ли вы упадка духа?» — «Ваше Величество, вы мне позволите, — от­ветил я ему: — говорить с вами откровенно, как подо­бает военному человеку»... — «Полковник, я этого тре­бую всегда, а в настоящий момент в особенности, я прошу вас говорить со мной так, как вы делали это в другое время; не скрывайте от меня ничего, я хочу знать безусловно все то, что есть». — «Ваше Величе­ство, я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата включительно, в ужасном, чрезвы­чайном страхе...» — «Как это, — возразил монарх с негодующим видом: — откуда могут рождаться страхи? Разве когда-либо мои русские позволяли каким-либо несчастиям сломить себя?»... — «Никогда, Ваше Вели­чество. Они боятся только, как бы Ваше Величество по доброте сердечной не решились бы заключить мир; они сгорают от нетерпения вступить в бой и доказать мо­нарху свое мужество и преданность ему ценою своей жизни»... — «Ах, вы меня успокаиваете, полковник (при этом он меня похлопал по плечу); итак, возвра­щайтесь в армию, скажите нашим храбрецам, всем мо­им верноподданным, всюду, где только вы будете проезжать, что, если у меня не останется ни одного солда­та, я сам стану во главе моего дорогого дворянства, мо­их дорогих крестьян и употреблю все до последнего средства моей империи; она мне предлагает их еще больше, чем рассчитывают мои враги; но если только Судьбы Божий предопределили моей династии прекра­щение царствования на престоле моих предков, то я, истощив все до последнего средства, находящиеся в мо­ей власти, отращу себе бороду до сих пор (при этом он показал рукой по пояс) и пойду есть картофель с по­следним из моих крестьян скорее, чем подпишу мир, по­зорный для моего Отечества и для моего дорогого наро­да, все жертвы которого, приносимые для меня, я умею ценить»... Затем, ушедши в глубину кабинета и вновь возвратившись быстрыми шагами с оживленным лицом, он сказал мне, сжимая мою руку в своей: «Полковник Мишо, не забывайте того, что я вам здесь говорил; мо­жет быть, мы когда-либо вспомним об этом с удоволь­ствием. Наполеон или я, но вместе — он и я, мы цар­ствовать не можем; я уж выучился понимать его; он меня больше не обманет»... Мне не удалось, мой доро­гой, описать вам здесь состояние моей души при мысли о том счастии, которое я готовился возвестить армии.

«Ваше Величество! — ответил я ему, восхищенный всем, что только что слышал. — Ваше Величество в на­стоящий момент возвещаете славу своего народа и спа­сение Европы».

Граф Мишо