Уроки Совы Филиновны

РАЗВАЛ ФРАНЦУЗСКОЙ АРМИИ

 

Был седьмой час вечера, как вдруг раздался выст­рел со стороны Калужских ворот. Неприятель взорвал пороховой погреб, что было, по-видимому, условным сигналом, так как я увидел, что тотчас взвились не­сколько ракет и полчаса спустя показался огонь в не­скольких кварталах города. Как только я убедился, что нас хотели поджарить в Москве, я тотчас решил при­соединиться к моей дивизии, стоявшей биваком, не сходя с лошадей, на Владимирской дороге, под стена­ми города; я устроил свою главную квартиру на мель­нице, где я был уверен, что я не буду сожжен. Ветер был очень сильный; к тому же было очень холодно. Только слепой мог не видеть, что это был сигнал к вой­не на жизнь и смерть; все подтверждало известия, полученные мною еще в январе месяце в Ростоке и Висмаре относительно намерения русских сжечь свои горо­да и завлечь нас в глубь России. Я уже говорил, что я предупреждал об этом герцога де-Бассано, и что ко­роль прусский, как верный союзник, предсказал импе­ратору Наполеону все, что с нами случилось, и что ожидало нас впереди.

Лучшие дома Москвы были покинуты жителями, из коих иные уехали всего за несколько минут до нашего вступления в город.

Трудно себе представить чисто азиатскую роскошь, коей следы мы видели в Москве. Запасы, хранившиеся во дворцах и частных домах, превзошли все наши ожи­дания. Если бы в городе был порядок, то армии хватило бы продовольствия на три месяца; но дисциплины более не существовало. Провиантские чиновники дума­ли только о себе. Раненым генералам отказывали в красном вине под предлогом, будто его не было, когда же, шесть недель спустя, герцог Тревнзский взорвал Кремль, то он приказал перебить хранившиеся там две тысячи бутылок вина для того, чтобы солдаты молодой гвардии не перепились. Для того, чтобы получить куль овса, надобно было иметь разрешение генерал-интен­данта, а его было довольно трудно получить, а когда мы ушли из Москвы, то в магазинах осталось столько овса, что его хватило бы для прокорма 20 тысяч лоша­дей в течение шести месяцев. Уезжая из Москвы, я ви­дел неимоверной длины склад, под сводами которого хранились кули с превосходной крупитчатой мукой; склад этот был предан разграблению, а между тем за неделю перед тем я с трудом получил мешок самой гру­бой муки. Если бы чиновники и в особенности низшие служащие выказали более деятельности и старания, армия была бы лучше обмундирована и накормлена. Более третьей части города осталось нетронутой, и в ней было в изобилии все то, в чем мы нуждались. В го­роде не было только сена и соломы, и принц Невшательский посылал за ними по окрестным деревням. Ка­заки нередко уводили у нас лошадей; захватывали экипажи. Жителям Москвы надоели безобразия, чинимые нашими слугами; потеряв терпение, они стали уби­вать их или бежали просить помощи у казаков в то время, как наши люди пировали и нагружали всяким добром повозки и лошадей. Мне кажется, что наши де­ла были бы гораздо лучше, если бы мы действовали осторожнее.

Мне удалось обставить дело так, что мои фуражи­ры возвращались всегда благополучно, дня через 4—5, и приносили мне яйца, картофель, а иногда и дичь, бла­годаря тому, что мною было отдано строжайшее прика­зание ничего не брать даром, кроме фуража, а за все остальное платить. Один сержант, человек весьма поря­дочный, сопровождал всегда моих слуг с несколькими вооруженными солдатами. Он не допускал никаких зло­употреблений, и эта мера дала прекрасные результаты. Однажды жители деревни, в которую мои люди часто являлись за покупками, вышли к ним навстречу, неся двух кур и яйца, и советовали им не входить в дерев­ню, так как у них были казаки, что оказалось совер­шенно справедливо.

Мне послужил также на пользу следующий случай. Я встретил двух солдат, нагруженных серебряными ва­зами и церковной утварью; это было в двух шагах от маленькой церкви, находившейся возле занятого мною дома; я подумал, что солдаты ограбили именно эту церковь, отправился туда и передал все вещи священ­нику, открывшему мне двери.

Солдаты продавали за бесценок великолепные шубы. В Кремле, в комнатах, предназначенных для импера­торской гвардии, хранились серебряный вызолоченные блюда, бриллианты, жемчуг, шелковый ткани и т. п. Я представлял себе мысленно картину Самарканда при нашествии Тамерлана. Пылавший город напомнил мне также пожары, истребившие на моих глазах часть Константинополя и Смирны; на этот раз зрелище было ве­личественнее: это было самое потрясающее зрелище, какое мне довелось видеть. Я никогда не забуду четвер­тую ночь по вступлении нашем в город, когда импера­тор был вынужден покинуть Москву и искать убежища в Петровском дворце.

 

А. Дедем

 

 

 

 

МАРШАЛЫ НАПОЛЕОНА

________________________

 

ОЖЕРО Пьер Франсуа Шарль (1757-1816) – маршал Франции (1804), герцог Кастильонский (1808). Сын лакея. В 1774-1790 служил во французской, прусской и неаполитанской армиях. В 1790 вступил в национальную гвардию, в 1793 произведен в генералы. Отличился в Итальянском походе 1796—1797, командуя дивизией. Сыграл решающую роль в подавлении роялистского мятежа в Париже. В 1797—1803 командовал армией на Рейне и в Голландии. В 1809 командовал корпусом, а с 1810 армией в Испании; в 1812—1813 командир корпуса в Пруссии, участвовал в Лейпцигском сражении. В 1814 одним из первых перешел на сторону Бурбонов. Во время «Ста дней» безуспешно пытался снискать доверие Наполеона. С 1815 роли не играл. Обладал ограниченными способностями, имел репутацию взяточника и вымогателя.

 

На пепелище

 

Как я вошла в Москву, такой ужас! По улицам ва­ляются мертвые тела, такие уже черные, что просто страшно на них глядеть, да тут же валяются мертвые лошади, не прибирают их, смрад такой распустили по улице.

До своего дома добралась я хорошохонько, прошла набережной да Каменным мостом, вхожу на двор... вижу, ни живой души: дом обгорел, наших там никого нет. Должно быть, все уже перебрались в подмосков­ную. Вспомнила я про кладовую в подвале, хотелось мне посмотреть, цело ли наше добро — дверь вылома­на; думаю: «Ничего, у нас стена там выложена да за­мазана, хоть и взошли — авось не догадались». Как я спустилась по ступенькам, мне пух в лицо!.. Ничего не видать, утерлась; вижу, вся в пуху и попала в пух по колени, а стена новая, вижу, разломана. Они, должно быть, пух и перья высыпали, а в пустые наволочки на­били всякого добра, да и вытаскивали. Не осталось ничего, ни барского, ни нашего. Я всплеснула руками да как взвою: стала припоминать, что я туда сама за­прятала, и французов-то принялась честить по-своему.

А как я после узнала, вытаскали не французы, а на­ши русские. Пока наш дом не горел, в нем стоял какой-то начальник; наши домашние там оставались и рассказывали, что с французами жить было очень хорошо; они жили тихо, смирно, никого не обижали, только иногда пошлют что-нибудь им принести, и мальчишки наши тоже были у них на посылках. А коли добудут чего много, сами поделятся и ребятишек чем-нибудь приласкают за то, что в посылки ходят.

Да еще кто украл-то! Наш знакомый сосед... он про­сил к нам его добро спрятать. Он был от Шульгиных, его Федотом звали. Так приставал, что мы его пожа­лели; кирпичей двадцать скинули, потому что стена была почти докладена, а его сундук не проходил. Он-то нам за наше доброе дело и заплатил злом. А что он украл, это верно, потому что после разорения видели у него и наши платья, и наши одеяла, и кое-что другое... Постояла я тут, погоревала. Как быть — ночевать одной страшно и спешила выйти, пока еще не смеркалось. Дни-то уж коротки были, того и гляди, что будет смеркать­ся, а мне надобно было пробираться к загородному дво­ру... По той же дороге назад пошла, нельзя: на Камен­ном мосту стоит пикет — все французы, и никого не пропускают ни взад, ни вперед. Утром ходи сколько хо­чешь, а около вечерен расставляли везде пикеты. Я то­ропилась дойти до Москворецкого моста. Москворец­кий мост был снесен. Я пошла плутать по улицам; я улиц и так не знала, а тут уж их никак не узнаешь и примет на найдешь. Везде голо, везде черно, толь­ко торчат трубы да печи обгорелые, да виднеются сво­ды да подвалы; а жилье все сгорело.

Плутала я долго и зашла сама не знаю куда, поутру и к мосту дороги не найду. Опять целый день ходила, все дороги не найду, и устала, и проголодалась, другие сутки не емши, насилу ноги таскаю; опять смеркалось, ночлега себе не придумаю — стоит пень обгорелый, я на него села; думаю, вот тебе, Дуняша, и ночлег — воз­душным плетнем обнесу да небом покроюсь. Мне кажет­ся, я весь этот пенушек облила своими слезами.

Стало уже совсем темно; слышу, идут двое; я испу­галась и прижалась — авось меня не разглядят. Идут прямо ко мне и увидали. Один спрашивает: «Кто ты?» — «Я, батюшка». — «Да кто ты такая?» — «Сой-моновых господ, говорю, батюшка, вот другие сутки плутаю не емши: макова зерна в рот не пропустила». — «Поди за мною». Я встала и пошла...

Он меня проводил и довел до самой калитки загородного двора; мы с ним дорогой разговорились; он был купец богатый — у него один дом сгорел, а в другом доме стоял французский генерал; от того-то он ничего не боялся.

Ну, пришла я на загородный двор, сказала Настасье, что своих никого не нашла... а потом и стала сбираться с Андреем в наше Теплое, всего 80 верст от Москвы. Дорогу-то я знала. Тут была старушка старенькая-ста­ренькая; вижу, она сбирается в дорогу — я к ней. «По какой дороге ты пойдешь?» — «В Тверскую заста­ву прямо на Воскресенск». — «Мне тоже в Воскресенск, и потом своротить в сторону, зайти к своим род­ным, узнать, все ли живы да здоровы. Хоть половину дороги пойду не одна, а оттуда меня родные к мужу проводят».

Только у меня не было ни гроша денег на дорогу, а у старухи было 25 рублей, все медными в мешке; где-то она их набрала. «Слушай, голубушка, — говорит мне старушка, — ты помоложе меня; пособи мне деньги нести; зато я тебя буду дорогой поить да кормить, да за ночлег платить». Мешок тяжелый такой, что делать, пришлось на себе нести.

Вышли мы раненько из Москвы в самый Покров день. Слышим, ударяют к заутрене. Перекрестились и пошли. Заутрени уже служили и часы, и вечерни, а обедни еще нигде не служили, затем, что антиминсов не было: вес были отобраны и увезены, чтобы не хвата­ли их нечистыми руками. Бонапарту хотелось, чтобы в церквах служба была, в тех, которые еще остались чисты; а то в других стояли лошади, как в конюшнях. Ну, так и велел Бонапарт всех попов ловить, где ни по­падутся; поймают дьякона на место попа — все равно и тот годится, и велят ему обедню служить. А ведь французу все равно, ничего не понимает! Так и начали служить в церквах, где заутреню, где часы. Бонапарт был всем доволен, лишь бы только была служба, а нам как было отрадно, когда стали благовестить и по церк­вам службу справлять. Подошли мы к Каменному мо­сту еще рано, только что пикет сняли. (А пикет ставили только в вечерню на ночь, чтобы в Кремль никого не пропускать.) Идут к нам навстречу такие все молодцы, все французы, такие бравые, так одеты хорошо — на шапках у них хвосты из гривы, длинные, распредлинные!.. А из себя-то какие молодцы, весело смотреть, да­ром что французы. А уж эти новобранцы их! Бывало, норовят ограбить да отколотить. Они спросили, куда мы. «Домой». — «Карашо, ален» — да еще и поклони­лись нам, такие славные, а «ален» по-ихнему значит: проходи домой (мы уже понимали). Дошли мы до Тверской заставы, старушка, я да Андрюшка-деверь, да за нами еще шли человек 70 все по одной дороге. У за­ставы караул, французы спрашивают, куда мы. Мы опять говорим: домой. Пропустили было совсем, да сол­дат увидал у меня полхлеба, не то что белый, а просто ржаной (они и ржаному-то рады были). Он у меня хлеб отнимает; я ему показываю на Андрея и говорю, что это мальчику на дорогу и что мальчик мой. А он-то мне: «Ты нет мадам, а мамзель». А я спорю: «Мадам и маль­чик мой». Эти французы такие добрые! Сам голоден, отломил себе только кусочек, а хлеб отдал Андрею.

Вышли мы из Тверской заставы — тут все рассыпались, кто пошел вправо, кто влево. Во всех деревнях все солдаты, уж мужиков нет, выбрались подобру-по­здорову. Шли мы своей дорогой, нас не трогали...

 

Рассказ дворовой женщины

 

ВОРОНА И КУРИЦА

 

Когда Смоленский князь

Противу дерзости искусством воружась,

Вандалам новым сеть поставил

И на погибель им Москву оставил;

Тогда все жители, и малый и большой,

Часа не тратя, собралися

И вон из стен московских поднялися,

Как из улья пчелиный рой.

Ворона с кровли тут на эту всю тревогу

Спокойно, чистя нос, глядит.

«А ты что ж, кумушка, в дорогу?» —

Ей с возу курица кричит:

«Ведь говорят, что у порогу

Наш супостат».

— «Мне что до этого за дело?» —

Вещунья ей в ответ: «Я здесь останусь смело;

Вот ваши сестры — как хотят:

А ведь ворон ни жарят, ни варят;

Так мне с гостьми немудрено ужиться;

А, может быть, еще удастся поживиться

Сырком, иль косточкой, иль чем-нибудь.

Прощай, хохлаточка, счастливый путь!»

Ворона, подлинно, осталась;

Но вместо всех поживок ей,

Как голодом морить Смоленский стал гостей,

Она сама к ним в суп попалась.

Так часто человек в расчетах слеп и глуп:

За счастьем, кажется, ты по пятам несешься,

А как на деле с ним сочтешься, —

Попался, как ворона, в суп!

 

И. Крылов

 

Французы входили в дома и, производя большие неистовства, брали у хозяев не только деньги, золото и серебро, но даже сапоги, белье и, смешнее всего, рясы, женские шубы и салопы, в коих стояли на часах и ездили верхом. Нередко случалось, что идцщих по улицам обирали до рубахи, а у многих снимали сапоги, капоты, сюртуки; если же находили споротивление, то с остервенением того били, и часто до смерти.

 

Из письма А. Карфачевского, чиновника Московского почтамта