Уроки Совы Филиновны

ПОЖАР МОСКВЫ

 

Первый шаг к мирным переговорам

— Вера Артамоновна, ну, расскажите мне еще разок, как французы приходили в Москву, — гова­ривал я, потягиваясь на своей кроватке, обшитой хол­стиной, чтобы я не вывалился, и завертываясь в сте­ганое одеяло.

— И! Что это за рассказы, уж сколько раз слыша­ли, да и почивать пора, лучше завтра пораньше встань­те, — отвечала обыкновенно старушка, которой столько же хотелось повторить свой любимый рассказ, сколько мне его слушать.

— Да вы немножко расскажите... Ну, как же вы уз­нали, ну, с чего же началось?

— Так и началось. Папенька-то ваш, знаете какой, все в долгой ящик откладывает; собирался, собирался, да вот и собрался! Все говорили, пора ехать, чего ждать, почитай, в городе никого не оставалось. Нет, все с Павлом Ивановичем переговаривают, как вместе ехать: то тот не готов, то другой. Наконец-таки мы уложились, и коляска была готова; господа сели завтра­кать, вдруг наш кухмистр вошел в столовую, такой бледный, да и докладывает: «неприятель в Драгомиловскую заставу вступил», так у нас у всех сердце и опу­стилось, сила, мол, крестная с нами! Все переполоши­лось; пока мы суетились да ахали, смотрим — а по ули­це скачут драгуны в таких касках и с лошадиным хво­стом сзади. Заставы все заперли, вот ваш папенька и остался у праздника, да и вы с ним; вас кормилица Дарья тогда еще грудью кормила, такие были тщедуш­ные да слабые.

И я с гордостью улыбался, довольный, что прини­мал участие в войне.

— Сначала еще шло кое-как, первые дни, т. е. ну так, бывало, взойдут два-три солдата и показывают, нет ли выпить; поднесем им рюмочки, как следует, они и уйдут, да еще сделают под козырек. А тут видите, как пошли пожары, все больше да больше, сделалась такая неурядица, грабеж пошел и всякие ужасы. Мы то­гда жили во флигеле у княжны, дом загорелся; вот Павел Иванович говорит, пойдемте ко мне, мой дом ка­менный, стоит глубоко во дворе, стены капитальные; пошли мы, и, господа и люди, все вместе, тут не было разбора; выходим на Тверской бульвар, а уж и деревья начинают гореть; добрались мы, наконец, до Голохвастовского дома, а он так и пышет — огонь из всех окон. Павел Иванович остолбенел, глазам не верит. За домом, знаете, большой сад, мы туда, думаем, там останемся сохранны: сели пригорюнившись по скамеечкам, вдруг откуда ни возьмись ватага солдат, препьяных, один бро­сился с Павла Ивановича дорожный тулупчик скиды­вать; старик не дает, солдат выхватил тесак да по лицу его и хвать, — так у них до кончины шрам и остался; другие принялись за нас, один солдат вырвал вас у кор­милицы, развернул пеленки, нет ли де каких ассигнаций или брильянтов, видит, что ничего нет, так нарочно озорник изорвал пеленки, да и бросил. Только они ушли, случилась вот какая беда. Помните нашего Пла­тона, что в солдаты отдали? Он сильно любил выпить, и был он в этот день очень в кураже; повязал себе саб­лю, так и ходил. Граф Ростопчин всем раздавал в арсе­нале за день до вступления неприятеля всякое оружие, вот и он промыслил себе саблю. Под вечер видит он, что драгун верхом выехал на двор: возле конюшни стояла лошадь, драгун хотел ее взять с собой, но толь­ко Платон стремглав бросился к нему и, уцепившись за поводья, сказал: «Лошадь наша, я тебе ее не дам». Драгун погрозил ему пистолетом, да, видно, он не был заряжен; барин сам видел и закричал ему: «Оставь ло­шадь, не твое дело». Куда ты! Платон выхватил саблю, да как хватит его по голове, драгун-то покачнулся, а он его еще и еще. Ну, думаем мы, теперь пришла наша смерть; как увидят его товарищи, тут нам и конец. А Платон-то, как драгун свалился, схватил его за ноги и стащил в творило, так его и бросил бедняжку, а еще он был жив; лошадь его стоит, ни с места и бьет ногой землю, словно понимает; наши люди заперли ее в ко­нюшню, должно быть, она там сгорела. Мы все скорей со двора долой, пожар-то все страшнее и страшнее; из­мученные, не евши, взошли мы в какой-то уцелевший дом и бросились отдохнуть; не прошло часу, наши люди с улицы кричат: «Выходите, выходите, огонь, огонь!» Тут я взяла кусок равендюка с бильярда и завернула вас от ночного ветра; добрались мы так до Тверской площади, тут французы тушили, потому что их наболь­ший жил в губернаторском доме; сели мы так просто на улице, караульные везде ходят, другие верховые ез­дят. А вы-то кричите, надсаждаетесь, у кормилицы мо­локо пропало, ни у кого ни куска хлеба. С нами была тогда Наталья Константиновна, знаете, бой-девка; она увидела, что в углу солдаты что-то едят, взяла вас и прямо к ним, показывает: маленькому мол манже; они сначала посмотрели на нее так сурово, да и говорят але, але; она их ругать, экие, мол, окаянные, такие-сякие; солдаты ничего не поняли, а таки вспрысну­ли со смеха и дали ей для вас хлеба моченого с водой и ей дали краюшку. Утром рано подходит офицер и всех мужчин забрал, и вашего папеньку тоже, оставил одних женщин да раненого Павла Ивановича, и повел их тушить окольные дома. Так до самого вечера пробыли мы одни; сидим и плачем, да и только. В сумер­ки приходит барин и с ним какой-то офицер...

Позвольте мне сменить старушку и продолжать ее рассказ.

Мой отец, окончив свою бранд-майорскую долж­ность, встретил у Страстного монастыря эскадрон итальянской конницы, пошел к их начальнику и рассказал ему по-итальянски, в каком положении находится семья. Итальянец, услышав la sua dolce favella, обещал переговорить с герцогом Тревизским и предварительно поставить часового в предупреждение диких сцен вро­де той, которая была в саду Голохвастова. С этим при­казанием он отправил офицера с моим отцом. Услышав, что вся команда второй день ничего не ела, офицер по­вел всех в разбитую лавку; цветочный чай и левантский кофе были выброшены на пол вместе с большим коли­чеством фиников, винных ягод, миндаля; люди наши на­били себе ими карманы; в десерте недостатка не было. Часовой оказался чрезвычайно полезен: десять раз ва­таги солдат придирались к несчастной кучке женщин и людей, расположившихся на кочевье в углу Тверской площади, но тотчас уходили по его приказу.

Мортье вспомнил, что он знал моего отца в Париже, и доложил Наполеону; Наполеон велел на другое утро представить его себе. В синем поношенном полуфраке с бронзовыми пуговицами, назначенном для охоты, без па­рика, в сапогах, несколько дней не чищенных, в черном белье, с небритой бородой, мой отец—поклонник прили­чий и строжайшего этикета—явился в тронную залу кремлевского дворца по зову императора французов...

После обыкновенных фраз, отрывистых слов и лако­нических отметок, которым лет тридцать пять приписы­вали глубокий смысл, пока не догадались, что смысл их очень часто был пошл, Наполеон разбранил Ростопчина за пожар, говорил, что это был вандализм, уверял, как всегда, в своей непреодолимой любви к миру, толковал, что его война в Англии, а не в России, хвастался тем, что поставил караул к Воспитательному дому и к Ус­пенскому собору, жаловался на Александра, говорил, что он дурно окружен, что мирные расположения его не­известны императору.

Отец мой заметил, что предложить мир скорее дело победителя.

— Я сделал, что мог, я посылал к Кутузову, он не вступает ни в какие переговоры и не доводит до сведения государя моих предложений. Хотят войны, не моя вина, — будет им война.

После всей этой комедии отец мой попросил у него пропуск для выезда из Москвы.

— Я пропусков не велел никому давать, зачем вы едете? чего вы боитесь? я велел открыть рынки!

Император французов в это время, кажется, забыл, что сверх открытых рынков не мешает иметь покры­тый дом и что жить на Тверской площади среди неприя­тельских солдат не из самых приятных. Отец мой заме­тил это ему. Наполеон подумал и вдруг спросил:

— Возьметесь ли вы доставить императору письмо от меня? На этом условии я велю вам дать пропуск со всеми вашими.

— Я принял бы предложение вашего величества, — заметил ему мой отец, — но мне трудно ручаться.

— Даете ли вы честное слово, что употребите все средства лично доставить письмо?

— Je m¢engage sur mon honner, Sire.

— Это довольно. Я пришлю за вами. Имеете ли вы в чем-нибудь нужду?

— В крыше для моего семейства, пока я здесь, боль­ше ни в чем. — Герцог Тревизский сделает, что может.

Мортье действительно дал комнату в генерал-губер­наторском доме и велел пас снабдить съестными припа­сами; его метрдотель прислал даже вина. Так прошло несколько дней, после которых, в четыре часа утра, Мортье прислал за моим отцом адъютанта и отправил его в Кремль.

Пожар достиг в эти дни страшных размеров: нака­лившийся воздух, непрозрачный от дыма, становился невыносимым от жара. Наполеон был одет и ходил по комнате, озабоченный, сердитый; он начинал чувство­вать, что опаленные лавры его скоро замерзнут и что тут не отделаешься такою шуткою, как в Египте. План войны был нелеп, это знали все, кроме Наполеона: Ней и Марбон, Бертье и простые офицеры; на все возраже­ния он отвечал кабаллистическим словом: «Москва»; в Москве догадался и он.

Когда мой отец взошел, Наполеон взял запечатанное письмо, лежавшее на столе, подал ему и сказал, откла­ниваясь: «Я полагаюсь на ваше честное слово». На кон­верте было написано a mon frere l¢empereur Alexandre.

Пропуск, данный моему отцу, до сих пор цел; он подписан герцогом Тревизским и внизу скреплен мо­сковским обер-полицеймейстером Лесепсом.   Не­сколько посторонних, узнав о пропуске, присоединились к нам, прося моего отца взять их под видом прислуги или родных. Для больного старика, для моей матери и кормилицы дали открытую линейку; остальные шли пешком. Несколько улан верхами провожали нас до русского арьергарда, в виду которого они пожелали счастливого пути и поскакали назад. Через минуту ка­заки окружили странных выходцев и повели в главную квартиру арьергарда. Тут начальствовали Винценгероде и Иловайский IV.

Винценгероде, узнав о письме, объявил моему отцу, что он его немедленно отправит с двумя драгунами к государю в Петербург...

Отца моего повезли на фельдъегерских по тогдашнему фашиннику...

Отца моего привезли прямо к Аракчееву и у него в доме задержали. Граф спросил письмо, отец мой сказал о своем честном слове лично доставить его; граф обе­щал спросить у государя и на другой день письменно сообщил, что государь поручил ему взять письмо для немедленного доставления. В получении письма он дал расписку (и она цела). С месяц отец мой оставался аре­стованным в доме Аракчеева; к нему никого не пуска­ли; один А. С. Шишков приезжал, по приказанию госу­даря, расспросить о подробностях пожара, вступления неприятеля и свидания с Наполеоном; он был первый очевидец, явившийся в Петербург. Наконец, Аракчеев объявил моему отцу, что император велел его освобо­дить, не ставя ему в вину, что он взял пропуск у неприятельского начальства, что извинялось крайностью, в которой он находился. Освобождая его, Аракчеев велел немедленно ехать из Петербурга, не видавшись ни с кем, кроме старшего брата, которому разрешено было проститься.

 

А. Герцен

 

С первого дня вступления Наполеона в Москву (2 сентября) в городе начались пожары, не прекращающиеся до 6 сентября. Огнем было уничтожено две трети домов (6,5 тыс.), торговые ряды, лавки, фабрики, пострадал Кремль.

 

 

 

Наполеон о московском пожаре

 

Через два дня после нашего прибытия начался по­жар. Сначала он не казался опасным, и мы думали, что он возник от солдатских огней, разведенных слишком близко к домам, почти сплошь деревянным. Это обстоя­тельство меня взволновало, и я отдал командирам полков строжайшие приказы по этому поводу. На следую­щий день огонь увеличился, но еще не вызвал серьезной тревоги. Однако, боясь его приближения к нам, я вы­ехал верхом и сам распоряжался его тушением. На сле­дующее утро поднялся сильный ветер, и пожар распро­странился с огромной быстротой. Сотни бродяг, наня­тых для этой цели, рассеялись по разным частям города и спрятанными под полами головешками поджигали до­ма, стоявшие на ветру, — это было легко, ввиду вос­пламеняемости построек. Это обстоятельство да еще си­ла ветра делали напрасными все старания потушить огонь. Трудно было даже выбраться из него живым. Чтобы увлечь других, я подвергался опасности, волосы и брови мои были обожжены, одежда горела на мне. Но все усилия были напрасны, так как оказалось, что большинство пожарных труб испорчено. Их было около тысячи, а мы нашли среди них, кажется, только одну пригодную. Кроме того бродяги, нанятые Ростопчиным, бегали повсюду, распространяя огонь головешками, а сильный ветер еще помогал им. Этот ужасный пожар все разорил. Я был готов ко всему, кроме этого. Одно это не было предусмотрено: кто бы подумал, что народ мо­жет сжечь свою столицу? Впрочем, жители делали все возможное, чтобы его потушить. Некоторые даже по­гибли при этом. Они приводили к нам многих поджи­гателей с головешками, потому что мы никогда бы не узнали их среди этой черни. Я велел расстрелять около двухсот поджигателей... Нескольких генералов огонь поднял с постелей», — продолжал он. «Я сам оставался в Кремле до тех пор, пока пламя окружило меня. Огонь распространялся и скоро дошел до китайских и индей­ских магазинов, потом до складов масла и спирта, ко­торые загорелись и захватили все. Тогда я уехал в за­городный дворец императора Александра, в расстоянии приблизительно около мили от Москвы, и вы, может быть, представите себе силу огня, если я вам скажу, что трудно было прикладывать руку к стенам или ок­нам со стороны Москвы, так эта часть была нагрета по­жаром. Это было огненное море, небо и тучи казались пылающими, горы красного крутящегося пламени, как огромные морские волны, вдруг вскидывались, подыма­лись к пылающему небу и падали затем в огненный оке­ан. О! это было величественнейшее и самое устрашаю­щее зрелище, когда-либо виданное человечеством!!!

 

0'Миэра, французский генерал

 

 

***

 

Он

 

 

Кипел, горел пожар московский,

Дым расстилался по реке.

На высоте стены кремлевской

Стоял он в сером сюртуке.

 

Он видел огненное море;

Впервые полный мрачных дум,

Он в первый раз постигнул горе,

И содрогнулся гордый ум!

 

Ему мечтался остров дикий,

Он видел гибель впереди,

И призадумался великий,

Скрестиши руки на груди,—

 

И погрузился он в мечтанья,

Свой взор на пламя устремил,

И тихим голосом страданья

Он сам себе проговорил:

 

«Судьба играет человеком;

Она, лукавая, всегда

То вознесет тебя над веком,

То бросит в пропасть без стыда…

 

И я, водивший за собою

Европу целую в цепях,

Теперь покинул головою

На этих горестных стенах!

 

И вы, мной созванные гости,

И ы погибли средь снегов,—

В полях истлеют ваши кости

Без погребенья и гробов!

 

Зачем я шел к тебе, Россия,

В твои глубокие снега?

Здесь о ступени роковые

Споткнулась дерзкая нога!

 

Твоя обширная столица –

Последний шаг мечты моей,

Она – надежд моих гробница,

Погибшей славы мавзолей».

 

Н. Соколов

 

 

1850

 

 

Пожар в Кремле

 

Наполеон, завладевший, наконец, дворцом царей, упорствовал, не желая уступать его даже огню, как вдруг раздался крик: «Пожар в Кремле!» Крик этот переходил из уст в уста и вывел нас из созерцательного оцепенения, в которое мы впали прежде. Им­ператор вышел, чтобы взвесить опасность. Огонь дваж­ды охватывал строение, в котором находился импера­тор, и его дважды удавалось погасить; но башня над арсеналом все еще горела. В ней нашли солдата рус­ской полиции. Когда его привели к Наполеону, импера­тор заставил расспросить его в своем присутствии. Этот русский и был поджигателем; он исполнил предписание, заметив сигнал, поданный начальством. Итак, все было обречено разрушению, даже древний священный Кремль!

Император сделал презрительное и недовольное дви­жение, и несчастного отвели в первый двор, где вы­шедшие из себя гренадеры пронзили его своими шты­ками.

Все это заставило Наполеона решиться. Он поспеш­но спустился по северной лестнице, известной по проис­шедшей когда-то там казни стрельцов, и приказал везти себя за город по петербургской дороге в императорский Петровский дворец, находившийся на расстоянии одной мили от Москвы.

Но нас окружал целый океан пламени: оно охваты­вало все ворота крепости и мешало нам выбраться из нее. Тогда наши после долгих поисков нашли возле гру­ды камней подземный ход, выводивший к Москве-реке. Через этот узкий проход Наполеону с его офицерами и гвардией удалось выбраться из Кремля. Но и этот вы­ход не избавлял их от опасности: приблизившись к ме­сту пожара, они не могли ни отступить, ни остановить­ся, а расстилавшееся перед ними огненное море не позво­ляло им продвигаться вперед. Те же из наших, которые раньше ходили по городу, теперь, оглушенные бурей по­жара, ослепленные пеплом, не узнавали местности, да и, кроме того, сами улицы исчезли в дыму и обратились в груды развалин.

И тем не менее следовало торопиться. Вокруг нас ежеминутно возрастал рев пламени. Всего лишь одна улица, узкая, извилистая и вся охваченная огнем, от­крывалась перед нами, но и она была скорее входом в этот ад, нежели выходом из него. Император, пеший, без колебания бросился в этот проход. Он шел среди треска костров, грохота рушившихся сводов, балок и крыш из раскаленного железа. Все эти обломки затрудняли дви­жение. Огненные языки, с треском пожиравшие строе­ния, то взвивались к небу, то почти касались наших го­лов. Мы подвигались по огненной земле, под огненным небом, меж двух огненных стен. Нестерпимый жар па­лил наши глаза, но нам нельзя было даже зажмурить­ся, так как опасность заставляла смотреть вперед. Ды­шать этим раскаленным воздухом было почти невозмож­но. Наши руки были опалены, потому что приходилось то защищать лицо от огня, то отбрасывать горящия го­ловешки, ежеминутно падавшия на наши одежды.

И в то самое время, когда лишь быстрое движение вперед могло быть нашим единственным спасением, наш проводник в смущении остановился, и тут, казалось, должен был наступить конец нашей полной приключе­ний жизни, как вдруг солдаты первого корпуса, зани­мавшиеся грабежом, распознали императора посреди вихря пламени, подоспели на помощь и вывели его к дымящимся развалинам одного квартала, который еще с утра обратился в пепел.

Там мы встретили принца Экмюльского. Этот мар­шал, израненный при Бородине, велел нести себя через огонь, чтобы спасти Наполеона или погибнуть вместе с ним. Он восторженно бросился в объятия им­ператора, который встретил его довольно приветливо, но с хладнокровием, не покидавшим его в минуту опас­ности.

Чтобы окончательно избавиться от всех этих ужасов, пришлось миновать еще последнюю опасность — прой­ти мимо длинного обоза с порохом, продвигавшегося среди огня, и, наконец, только к ночи удалось добрать­ся до Петровского дворца.

На другой день, утром, Наполеон пер­вым делом обратил свои взоры на Москву, надеясь, что пожар затих. Но пожар бушевал по-прежнему: весь го­род казался громадным огненным столбом, вздымав­шимся к небу и окрашивавшим его ярким заревом. По­груженный в созерцание этого страшного зрелища, он нарушил свое мрачное и продолжительное молчание восклицанием: «Это предвещает нам великие бедствия!»

 

Филипп-Поль Сегюр

 

***

 

Пожар распространялся с невероятной быстротой. Само небо, казалось, приняло участие в этом ужасном разрушении. Пожар Москвы может быть разделен на три периода: сначала горели предместья, затем город, наконец, Кремль.

«С крыши нашего дома, где мы сторожили день и ночь (рассказывала нам одна из жертв этого бедствия), мы увидели, что пожар начался внезапно позади комис­сариата и расстилался по ветру, подобно свирепому по­току, пожирая и преодолевая на своем пути все пре­пятствия. Скоро вся часть Земляного города, находя­щаяся по эту сторону Москвы-реки, представляла гла­зам огненное море, волны которого колебались в воз­духе. В центре города и всюду, где потушили в пред­шествующий день, пожар начался с новой силой.

Китай-город подвергся также ужасному опустоше­нию. Там был базар. Сила пламени, поддерживаемая множеством товаров, тесное пространство между лав­ками и ярость бури делали всякую помощь бесполез­ною и потери невознаградимыми. Другие кварталы го­рода также не избежали бедствия. Пречистенка, Ар­бат, Тверская и оттуда вдоль вала Красных ворот и Воронцова поля до Яузы было все зажжено добро­вольно.

Какое зрелище представлялось нашим глазам! Небо исчезло за красноватым сводом, прорезываемым во всех направлениях искрящимися головнями. Над нашими головами, под ногами, всюду кругом — ужасно реву­щее пламя. Сила ветра, разреженность воздуха, проис­ходящие от жара, производили ужасный вихрь. Нас чуть не снесло с террасы; надо было скорей сойти и по­заботиться о бегстве».

В эту минуту пожар приближался к Кремлю и гро­зил его безопасности. В полдень огонь показался в двор­цовых конюшнях и в башне, прилегающей к арсеналу. Несколько искр упало на двор арсенала, в паклю, ко­торую употребляли русские артиллеристы, и на ящики французской артиллерии. Опасность была велика. Бро­сились предупредить императора, который явился на место происшествия. В ту минуту ему представили одного поджигателя, схваченного под окнами на мес­те преступления. Наполеон обратился с вопросом к это­му человеку.

— Мы исполняем священный долг, — отвечал рус­ский фанатик.

К опустошениям пожара, которому способствовали сильные порывы ветра, вскоре присоединилась адская тактика. Русские добирались до самого дворца импе­ратора: пожар, как огромный огненный пояс, мало-по­малу охватывал Кремль со всех сторон.

Попы, будочники, агенты полиции, наконец, несколь­ко дворян, надев парики, накладные бороды и мужиц­кие кафтаны, руководили шайками в их разрушитель­ных действиях. Смешавшись с народом, благодаря сво­им костюмам, они сначала скрывались от мщения фран­цузов, но скоро, узнанные по походке и принужденным манерам, они и их подчиненные погибли почти все от рук наших раздраженных солдат. Последние кидали их в огонь, резали, вешали без сострадания и долго еще после пожара на изящных фонарях, украшающих Твер­ской бульвар, висели обезображенные трупы поджига­телей.

 

Луи-Арманд Домерг, француз, житель Москвы

 

Как на горочке стояла Москва

 

(Историческая песня)

 

Как на горочке было, на горе,

На высокой было, на крутой,

Тут стояла нова слобода,

По прозванью матушка Москва,

Разоренная с краю до конца.

 

Кто, братцы, Москву разорил?

Разорил Москву неприятель злой,

Неприятель злой, француз молодой.

 

Выкатил француз пушки медные.

Направлял француз ружья светлые,

Он стрелял-палил в матушку Москву.

Оттого Москва загорелася.

Мать сыра земля потрясалася,

Все божьи церкви развалилися,

Златы маковки покатилися.

 

***

Пламя быстро приближалось к дому, из которого мы выехали. Наши экипажи пять или шесть часов про­стояли на бульваре. Бездеятельность эта мне наскучи­ла, я пошел посмотреть на огонь и час или два пробыл у Жуанвиля. Я наслаждался негой, исходившей от убранства его дома. Мы распили вместе с Билле и Бюшем три бутылки вина, которые вернули нас к жизни.

Я прочел несколько строк «Виргинии» в английском переводе, которая среди всеобщей грубости вернула мне немного духовной жизни.

Я пошел вместе с Луи посмотреть на пожар. Мы ви­дели, как некто Савуай, конный канонир, пьяный, уда­рил плашмя саблей гвардейского офицера и приставал к нему с глупостями. Он был неправ, пришлось в кон­це концов извиниться за пего. Один из его соучастни­ков по грабежу бросился по улице, объятой пламенем, где он, вероятно, спекся. Я увидел новое доказатель­ство того, как мало у французов вообще характера. Луи с удовольствием успокаивал этого человека и защищал гвардейского офицера, который сам мог бы поставить Луи в затруднительное положение в любом случае; вместо того, чтобы отнестись ко всему этому безобразию с заслуженным презрением, он тоже говорил глупости. Я восхищался спокойствием офицера. Я бы охотно хва­тил саблей по носу этого Савуай, но это могло привес­ти к осложнению с полковником. Офицер действовал более благоразумно.

...К трем с половиной часам мы с Билле пошли по­смотреть дом графа Петра Салтыкова; дом показался нам достойным его превосходительства. Мы отправи­лись в Кремль, чтобы об этом сообщить; мы останови­лись у генерала Дюма.

Генерал Кирженер сказал Луи при мне: «Если бы мне дали четыре тысячи человек, я был бы в силах к шести часам сбить огонь». Эти слова меня поразили (сомневаюсь в успехе, Ростопчин, не переставая, про­изводит поджоги; остановишь огонь направо, он вспых­нет налево в двадцати местах).

Мы видели, как в Кремль вошли мсье Дарю и лю­безный Марсиал; мы повели их в особняк Салтыкова, который был осмотрен сверху донизу; мсье Дарю, най­дя дом Салтыкова неудобным, позвал нас идти смот­реть другие по направлению к клубу. Клуб, убранный во французском жанре, был величественен и закопчен. В этом роде в Париже нет ничего подобного. Рядом с клубом мы осмотрели дом, просторный и великолепный, наконец, хорошенький домик, белый и четырехуголь­ный, который и решили занять.

Мы очень устали, я больше других. Со Смоленска я чувствую, что совершенно обессилел, и я еще имел наив­ность тратить внимание и силы на поиски квартир. Впрочем, внимание — сказано чересчур, но сил — много.

Мы устроились, наконец, в этом доме; похоже, что здесь жил человек богатый и любитель искусства. Дом удобного расположения, полон небольших статуй и кар­тин. Здесь прекрасные книги: Бюффон, Вольтер, кото­рого здесь можно найти повсюду, и «Галерея Пале Руаяль».

...Мы устроились и готовились было передохнуть, как вдруг вошел мсье Дарю и объявил, что надо двигать­ся. Я мужественно перенес весть, но это меня сразило.

...Мы направились прямо на пожарище, пробежав часть бульвара. Мало-помалу мы начали продвигаться в дыму, дышать становилось трудно. Наконец, мы вы­шли между пылающими домами. Все наши начинания опасны всегда только тем, что у нас абсолютно нет по­рядка и благоразумия. В этом месте довольно длинный хвост карет, желая избегнуть огня, въехал в самую се­редину пламени. Это имело бы смысл, если бы центр города был окружен кольцом огня. Но дело обстояло не так: огонь охватил только одну часть города, надо было из нее выбраться, но вовсе не обязательно было проезжать через огонь; следовало его обогнуть.

Проехать было невозможно, мы остановились, при­шлось сделать крюк. Я задумался о великом зрелище, которое было у меня перед глазами, и на минуту забыл, что моя карета сделала крюк раньше других; я был в изнеможении; я шел пешком, потому что моя карета была доверху набита всем, что украли мои слуги, да еще сверху взгромоздился этот трус Б. Я думал было, что моя карета погибла в пламени. Франсуа пустил ло­шадей галопом. Моей карете не грозила никакая опас­ность, но мои люди, как и все остальные, были мерт­вецки пьяны и могли заснуть посреди пылающей улицы.

Возвращаясь, мы встретили на бульваре генерала Кирженера, которым я сегодня был очень доволен. Он призвал нас к отваге, то есть к благоразумию, и показал три или четыре дороги, по которым можно вы­ехать.

Мы пошли одной из этих дорог, в 11 часов минова­ли кордоны, поспорили с возницами Мюрата. Я только тогда заметил, что мы едем по Тверской или по улице Твери. Мы выехали из города, освещенного прекрасней­шим в мире пламенем, который образовывал огромней­шую пирамиду, она, подобно молитвам праведных, по­дымалась с земли и уходила в верхушку неба. Луна показалась сквозь дым и пламень. Это было внушитель­ное зрелище, но, чтобы наслаждаться им, надо было быть одному или в обществе умных людей. Поход в Россию был для меня испорчен тем, что я проделал его с людьми, способными умалить Колизей и Неаполитан­ский залив.

Мы двигались по великолепной дороге в направле­нии к замку, называемому Петровским, где остановился его величество. Трах! Вижу, посреди дороги, рядом с моей каретой, в которой мне дали место из жалости, карету мсье Дарю, она кренится и, наконец, падает в ров. Дорога была не больше 24 футов в ширину. Про­клятья, бешенство; карету нелегко было поднять.

Наконец, мы пришли к бивуаку; он расположен напротив города. Мы заметили огромную пирамиду, сло­женную из московских пианино и канапе, которые до­ставили бы нам столько удовольствия, не будь этой ма­нии пожаров. Ростопчина признают когда-нибудь или мошенником, или римлянином: посмотрим, как будут расценены его действия...

 

Стендаль, французский писатель, участник похода

Москва 19 сентября 1812 года 1 октября

    

Жители Москвы!

 

Несчастия ваши жестоки, но его Величество Импе­ратор и Король хочет прекратить течение оных.

Страшные примеры вас научили, каким образом он наказывает непослушание и преступления.

Строгие меры взяты, чтоб прекратить беспорядок и возвратить общую безопасность.

Администрация, избранная из самих вас, составлять будет ваш муниципалитет и Градское прав­ление. Оное будет пещись об вас, об ваших нуждах, об вашей пользе.

Члены оного отличаются красною лентою, которую будут носить через плечо, а градской голова будет иметь сверх оного белый пояс. Но исключая время должности их, они будут иметь только красную ленту вокруг левой руки. Городская полиция учреждена по прежнему положению, а чрез ее деятельность уже луч­ший существует порядок. Правительство назначило двух генеральных комиссаров или полицейместеров и 20 ко­миссаров или частных приставов, постановленных во всех прежних частях города. Вы их узнаете по белой ленте, которую будут они носить вокруг левой руки.

Некоторые церкви разного исповедания открыты, и в них беспрепятственно отправляется божественная служба.

Ваши сограждане возвращаются ежедневно в свои жилища, и даны приказы, чтобы они в них находили помощь и покровительство, следуемые несчастию.

Сии суть средства, которые правительство употреби­ло, чтоб возвратить порядок и облегчить ваше положе­ние; но чтоб достигнуть этого, нужно, чтоб вы с ним соединили ваши старания, чтоб забыли, если можно, ваши несчастия, который претерпели, предались надеж­де не столь жестокой судьбы, были уверены, что неизбежная и постыдная смерть ожидает тех, кои дерзнутся на ваши особы, и оставшееся ваше имущество, а на­последок и не сомневались, что оные будут сохранены, ибо такая есть воля величайшего и справедливейшего из всех монархов.

Жители! Какой бы вы нации ни были, восстановите публичное доверие, источник счастия государств, жи­вите, как братья с нашими солдатами, дайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь, чтоб опровергнуть намерения зломыслящих, повинуйтесь воинским и гражданским начальствам и скоро ваши сле­зы течь перестанут.

 

Интендант или управляющий городом и Провинцией Московской

 

Лессепс

 

 

 

Русские в родной столице

 

Пред вступлением французов в Москву, как извест­но, все жители искали спасения от угрожавших им бед­ствий. Увлеченный общим примером, Бестужев-Рюмин с женою и двумя малолетними сыновьями из квартиры своей перебрался в Вотчинный Департамент, надеясь быть там более безопасным. Это было в воскресенье утром, 1 сентября, а на следующий день неприятели уже овладели Москвой и в Троицкие ворота вторгну­лись в Кремль. Разогнав холостым пушечным выстре­лом народ, толпившийся около арсенала для взятия от­туда сабель и ружей, они рассыпались по всему Крем­лю, вломились в здание Сената и наконец достигли Вотчинного Департамента. В это время находились там многие чиновники, еще с утра пришедшие за получени­ем жалованья. Французы загородили им ружьями все входы и выходы, обобрали их всех до одного, в том чис­ле и Бестужева-Рюмина, и выгнали вон, а сами остались для помещения в архивах Департамента. Тогда Бесту­жев с семейством своим побрел опять на прежнюю квартиру, где, кроме голых стен, не нашел уже ниче­го: все было разграблено, а вскоре огонь лишил его и самого крова: дом, в котором он помещался, сделался жертвою пожара.

После того жил он несколько времени в здании Ме­дико-хирургической Академии. Средств к жизни никаких у него не было, нужда была крайняя; оставалась одна надежда на человеколюбие. Но куда и к кому обратить­ся? Наконец, пришла ему счастливая мысль пойти по­искать своих знакомых. С этой целью он отправился на Петровку, в дом князя Одоевского: здесь укрывался знакомый ему чиновник М. И. К нему-то Бестужев и решился прибегнуть с просьбою о помощи. Этот сжа­лился над ним, накормил его с женою и детьми и дал у себя пристанище.

Оставив здесь семейство, пошел он на Тверскую, с намерением отыскать дом одного своего благодетеля (фамилии которого передающий этот рассказ не пом­нит) и вдруг был окружен французами. Видя, что он умеет говорить по-французски, они схватили его и представили к Наполеону. На предложение Наполеона вступить к нему в службу, Бестужев отвечал, что счи­тает противным долгу, чести и присяге служить двум императорам. Наполеон приказал отпустить его.

На возвратном пути ожидало Бестужева новое не­счастие: на Тверском бульваре он был ограблен поля­ками. И в этот раз М. И. выручил его из беды, снабдив старою фризовой шинелью.

Москва давно уже горела. Пожар стал угрожать и дому князя Одоевского. Бестужев должен был искать нового убежища и вот он, с женой и детьми, решился идти в ту сторону, где находился Полевой Двор. Там на огородах стояла изба, в которой он и расположился провести ночь, вместе со многими другими несчастными и бесприютными; но и это единственное убежище взду­мал кто-то поджечь. Проведя остаток ночи под откры­тым небом, на огородах между капустными грядами, рано утром воротился он в дом князя Одоевского, но благодетеля своего М. И. уже не нашел там: пожар за­ставил и его удалиться в другое место.

Таким образом, положение Бестужева сделалось снова безвыходным: ни пристанища, ни хлеба не было; дети страдали от холода и голода: это беспокоило его больше всего. Чтобы хоть сколько-нибудь согреть ма­люток, он повел их на Самотеку в бани, но бань уже не было; они также сгорели.

Нужно было достать для них, по крайней мере, хле­ба. Судьба помогла ему в этом. Бродя с ними по улицам, он встретил старого хромого солдата и вздумал попросить у него хлеба. Солдат отвечал ему: «Хлеба нет у меня; сам питаюсь разводимою в воде мукой; му­ки, пожалуй, дам». И, действительно, поделился.

Тогда Бестужев, успокоенный несколько тем, что мо­жет, наконец, накормить детей, поспешил в уцелевший, к счастью, дом князя Одоевского. М. И. был опять уже там. Жену и детей Бестужев оставил у него, а сам по­шел к Москве-реке, где, как слышал, можно было брать подмоченную на барках пшеницу; но едва вышел из дома, как был схвачен французами и снова приведен к Наполеону; он должен был вступить в его службу и сделан членом Муниципального совета, а в отличие от прочих ведено ему носить голубую ленту на левом рукаве, выше локтя.

В это время нижние французские чины считали Бесстужева-Рюмина городским начальником. Он умел поль­зоваться этим как нельзя лучше; брал у французов хлеб и раздавал беднейшим из своих соотечественни­ков, в особенности семейным, и, таким образом, облег­чал участь многих несчастных.

К чести его должно также сказать, что он заботил­ся о сохранении в целости Вотчинного Департамента. Так, бывши однажды в Кремле, он увидел, что францу­зы из окон архива выкидывают книги и дела в вязках; тотчас же отправился к Наполеону; как член Муници­пального совета, был допущен к нему и донес ему об этом. Наполеон, по просьбе его, приказал к архиву по­ставить караул.

 

П. Иванов