Уроки Совы Филиновны

Метафизика критиканства

Каковы внутренние механизмы и особенности оскорбитики в современном культурном пространстве?

Казалось бы, запрет на хамство в профессиональном диалоге – железная аксиома. Однако в обыденном сознании неизменно живёт интерес ко всякого рода скандалам. Причина известна и очевидна: словесная грязь может быть болезненно привлекательной – и её «потребитель» часто впадает в эйфорию, заворожённый чужими склоками, как телезритель – кадрами криминальной хроники или репортажа с места катастрофы. И противно, и любопытно.

Кроме того, «героями» здесь нередко становятся те, кто громче крикнет, смачнее выругается, злее припечатает – такова грешная человеческая природа. Срабатывают также механизмы коллективного поведения и цепной реакции: «Я работаю в хору: все орут – и я ору».

Наконец, бытует достаточно устойчивое мнение, будто разгромная критика стимулирует сочинителя к повышению качества произведений и развивает самокритичность. Здесь вспоминается знаковое стихотворение Байрона «На смерть поэта Джона Китса».

Кто убил Ажона Китса?

– Я, – ответил свирепый журнал,

Выходящий однажды в квартал, –

Я могу поручиться,

Что убили мы Китса!

Нападая на дебютанта Китса, влиятельный критик Джифорд – английский бурении – обвинял его в бездарности и отсылал в «аптекарскую лавочку готовить пластыри».

Джордж Гордон Байрон ввёл в обиход XIX века выражение «жизнь угасла от журнальной статьи» (snuffed out by an article).

Легко приписывая себе мнимые заслуги «улучшения» литературного процесса, «совершенствования» писательского мастерства, зоилы не демонстрируют ничего, кроме самомнения, душевной глухоты и непонимания психологии творчества. По признанию Корнея Чуковского, вполне возможно, Россия гордилась бы не только гениальными картинами, но и романами Ильи Репина, если бы не многолетнее глумление критиков над его литературными опытами.

Однако если раньше образованной и прогрессивной частью общества подобное поведение оценивалось более-менее чётко и однозначно, то сейчас снижен порог объективности восприятия – и оскорбитика вот-вот достигнет критической массы. Возникает ситуация всеобщего неразличения: агрессия отождествляется со смелостью, жестокость – с принципиальностью, бесстыдство – с искренностью, бесцеремонность – с прямотой, скандальность – с правдоборчеством.

Заурядный буян и словесный дебошир обретает романтический ореол «борца за свободу слова», «провозвестника новой истины», «ниспровергателя дутых авторитетов», «принципиального, неравнодушного, неподкупного». Хамство начинает восприниматься чем-то естественным, дозволенным и едва ли не нужным современной культуре. Так литературная критика деградирует в механическую репрессивную функцию, а сам критик превращается в критикана с плетью вместо пера.

При этом укореняются двойные стандарты поведения и речи, возникает путаница важных понятий.

Во-первых, получается, будто критик имеет право оскорблять, а писателю остаётся утирать плевки и стыдливо молчать в тряпочку. Выходит, критик – эстет и гурман, а писатель – официант и лакей «кушать подано»? Критики говорят – писатели молчат. Иезуитская логика. Оскорбитика похожа на популярную средневековую английскую забаву – травлю привязанного быка.

Во-вторых, критикан демонстрирует способность быстро менять маски сообразно обстоятельствам: в нужный момент де Сад заливается, как Саади. Например, один рецензент, чьи хамские эскапады уже цитировались, гордо заявляет: Мы вообще против того, чтобы современная литература наполнялась уголовщиной. Апо поводу употребления мата в рецензируемом романе он же лицемерно вздыхает: Ничего не поделаешь, на таком языке коммуницирует современная ментальность, вернее, носители этой менталъности.

В-третьих, уличённый зоил тут же принимает позу картинно героическую («Ага, получили по заслугам!») либо жертвенную («Мои слова вырвали из контекста!») – и сразу собирает группу поддержки, находит сторонников, приспешников и защитников. Едва стоит кинуть камень в трясину хамской критики, как она вспучивается гневно-истерическими воплями о «попрании демократических основ» и кликушескими причитаниями о «посягательстве на свободу слова». Ни дать ни взять – фамусовское общество, что фарисейски прикрывает рот ладошкой и возмущённо шипит: «Ах! боже мой! он карбонари!»

Оскорбительная критика дискредитирует саму процедуру анализа произведения, порочит профессию литературного критика, препятствует встраиванию художественного текста в культурный контекст. Так Зоил становится ещё и Геростратом.