Уроки Совы Филиновны

Автора на мыло!

Узурпация истины, навязывание мнений, редуцирование смыслов неизбежно искажают представления о нормах дозволенного и запрещённого в речи. Этический кодекс уничтожается размыванием моральных рамок: «Что хочу, то и говорю». Седьмой признак паракритики – свобода слова как словесный произвол.

Как уже уточнялось, паракритика далеко не вся агрессивна. Грубость, хамство, цинизм присущи худшим её образчикам. Но паракритика – стимул и двигатель оскорбительной критики. Вторая процветает благодаря первой.

Паракритика обесценивает общепринятые этикетные формулы возражения, сомнения, несогласия – и всё чаще официальные высказывания о литературе превращаются в злобные выкрики, словесные пощёчины, на фоне которых филиппики Белинского выглядят ласкающими шлепками. В эпоху кризиса коммуникаций «глаголом жечь сердца» заменилось на «выжигать напалмом смыслы». Раньше слова были орудием мысли – теперь оружием нападения.

Неприязнь может и маскироваться под дружескую фамильярность, панибратство: Попрошу Всеволода, в случае личного знакомства, отойти от своей традиции и не дарить мне роман Бегбедера «Любовь живёт три года». Во-первых, я его читала, а во-вторых, всё, что мне было нужно от Непогодина – я уже получила.

Не менее популярен приём возвышения одного через уничижение другого.

Оксану Забужко после Георгия Давыдова и Анатолия Наймана читать приятно.

Прочитавший серьёзную современную литературу – Игоря Клеха, Эргали Гера, Карасёва и Сенчина – не заинтересуется докучной пёстрой литфельетонистикой – ни от Колышевского, ни от Пелевина, ни от Пьецуха, ни от Веллера.

Да, это роман воспитания, совершенно неожиданный на фоне голимой попсы и прочего дерьма.

«Укус ангела» – по сути фэнтези – полностью реабилитирует жанр, традиционные авторы которого, придавленные глобальностью собственной бредятины, не дают себе труда подумать о языке.

Наконец, паракритик берёт на себя функцию учителя и просветителя, поучая авторов «как надо писать», щедро раздавая советы, наставления, рекомендации.

Обобщённый образ критика новейшей формации: куратор, коуч, мерчендайзер, кризисный менеджер и психотерапевт в одном лице.

Автор чувствует себя в своём произведении хозяином, но не любит, чтобы бесцеремонно нарушались границы его владений, и не терпит поучений от каких-либо пришельцев. Ничто так не раздражает писателя, как менторство критиков, в особенности когда оно не подкреплено ни знаниями, ни культурой, ни талантом.

Ян Парандовский

«Алхимия слова», 1951

Назидательный тон, брезгливое тыканье пальцем – и рецензия деградирует в нотацию. Например, такую: Алексей Варламов пал на полях историософского романа. Казалось бы, взяв в герои таких незаурядных творцов, пусть и под псевдонимами, как Александр Грин, Василий Розанов, Михаил Пришвин, можно было усилить свою прозу гриновской фантазией, розановскими парадоксам, пришвинской наблюдательностью и получить в итоге нечто совершенно феерическое. Увы, ничего подобного.

Или такую: Бенигсену хорошо было бы, во-первых, поточнее мыслить. А во-вторых – перестать ориентироваться на такого читателя, которому прямо в тексте нужны пояснения…

А порой и такую: Поневоле начинаешь думать – а что бы такоеможно вырезать? В корзину последовательно идут подробности околокремлёвской жизни. Навязчивые эротические сцены. Публицистические и историософские отступления…

И даже такую: Трёхсотстраничныероманы так не пишут. Потому что читать невозможно, особенно если ничего не происходит, а только пережёвываются одни и теже неприкрыто провокационные банальности, призванные взбудоражить хомячков.

При этом рецензенту невдомёк, что «читать невозможно» – не аргумент, что «провокационные банальности» – предельная абстракция и что уже лет через десять не вспомнят, кто такие «хомячки» в данном контексте. Однако паракритике безразличен её читатель, диалогу она предпочитает монолог.

Псевдосоветы паракритиков выходят далеко за рамки литературы, распространяясь не только на смежные, но и очень отдалённые области. Иногда такие, куда воспитанным людям вовсе негоже нос совать.

Сенчину не помешало бы взбодриться, съездить на отдых с семьёй) и, желательно, не в Евпаторию, а в какое-нибудь более экзотичное и любопытное место.

Как мужчина Андрей Бычков мне понравился больше, чем как писатель. Лицо у него открытое и доброе, на полке с книгами на заднем плане – Кафка, в руках – бутафорский меч. Хочется верить – другими талантами он не обделен. По крайней мере, талантом нравиться редакторам издательств и бабушкам азербайджанских миллиардеров.

Понимание свободы слова как словесного произвола обнажает ещё один изъян паракритики: двойные стандарты оценивания. В современной литературной среде они становятся чем-то вроде неперсонифицированной тоталитарной власти, диктующей поведенческие стратегии, модели общения и формы речи.

Прежде всего, отметим двойственность в отношении словесной агрессии и ненормативной лексики. С одной стороны, невозможно ведь открыто сознаться в грубом нарушении общепринятых норм – социальных, моральных, культурных, цеховых. С другой стороны, сложно бороться с хорошо описанной Гоголем «страстишкой нагадить ближнему» и контролировать своего «внутреннего тролля», вытащенного за ушко да на солнышко господином Интернетом.

Не люблю окололитературные разборки и скандалы. В них все выглядят одинаково некрасиво – и кто неправ, и кто весь в белом, – пафосно заявляет известный критик и… в этой же статье уничижительно отзывается о Владимире Кушнере, походя поучает Игоря Сухих, подозревает в непрофессионализме Наталью Гранцеву, упрекает Евгению Риц в злоупотреблением переносами слов в конце поэтической строки. Называет тексты Виталия Пуханова бессмысленными, а роман Сергея Главатских – временами просто вязнущим на зубах. Радуется, что критик Ширяев дал хороший щелбан писателю Сенчину. Зато ягодицы в той же статье целомудренно именуются пятой точкой, а в финале делается вывод о том, что девяносто процентов писателей и поэтов не понимают, что они пишут.

Причём особо заметим: двойные стандарты – как в агрессивном, так и в комплиментарном диалоге. Не только в междоусобице, но и в междусобойчике. Один известный критик пишет о прозе коллеги по цеху: Сила его таланта – не в гладкости, не в изяществе, а скорей в мастерском препарировании и тонком понимании человеческой души… Возврат похвалы в ответном отзыве коллеги: Последний его сборник был напитан невыносимой платоновской френезией – божественной исступлённостью, которая способна взломать стены безвыходного. Лихо!

Вещи, созданные художниками Зоилии, тоже проверяют на измерителе?

– Это запрещено законом Зоилии.

– Почему?

– Пришлось запретить, потому что народ Зоилии на это не соглашается… Носятся слухи, что, когда их произведения попали на измеритель, стрелка показала минимальную ценность.

Акутатва Рюноскэ

«Мензура Зоили», 1916

Конечно, механическое цитирование и подвёрстывание оценок не вполне корректно: люди имеют полное право (а в ряде случаев даже обязанность) взаимно положительно высказываться друг о друге. Однако в общем контексте, в системе других высказываний взаимные славословия наглядно свидетельствуют о примитивном размежевании, о несправедливом (а для критики вообще неприемлемом!) ранжировании «своих» и «чужих», «друзей» и «врагов». Людей своего круга (творческого объединения, дружеской компании, светской тусовки) заведомо положено хвалить, а прочих… как фишка ляжет.

Наконец, двойные стандарты – в установлении конвенций (негласных соглашений, цеховых договорённостей) между участниками литературного процесса. Интересно, что больше всего спекуляций – с самими понятиями свобода слова и цензура. Превратно понимаемая свобода слова скрывает словесный произвол, а справедливые попытки его пресечения спекулятивно именуют цензурой. При этом мало кто замечает и такой момент: отказывая в публикации писателю, редактор позиционирует себя как «санитар» и «сторож» Литературы; а отказывая критику, редактор рискует прослыть Бенкендорфом, «душителем свободной мысли».

Возникает очевидная путаница, а точнее очередная намеренная подмена, целенаправленная подтасовка понятий цензура (властный контроль за распространением информации) и фильтрация (разделение и обработка информации, мотивированные объективной необходимостью). Кстати, отбор – это тоже неотъемлемая составляющая культуры, а неразборчивость – проявление бескультурья.