Уроки Совы Филиновны

Шестидесятые и шестидесятники

Когда предлагаешь одиннадцатиклассникам темы сочинений с пометкой — по современной литературе — обязательно следуют вопросы — «А по «Зори здесь тихие...» можно?», «А по «Одному дню Ивана Денисовича»?», «А по «Детям Арбата»?»... Неизбежность таких вопросов означает одно — современная литература — понятие весьма размытое и во многом неопределенное. Уроки последнего месяца по литературе никак не подтверждают замечательные слова Штирлица о том, что всегда запоминается последнее. Последние уроки курса литературы к этому правилу не относятся...

Причин такому положению вещей множество.

Во-первых, не ясны критерии, по которым определяется само понятие «современная литература», а потому нельзя провести хоть сколько-нибудь точные временные границы. От чего и как отсчитывать — от исторических событий или от собственно литературных, от появления произведений, ознаменовавших рождение нового направления, нового понимания литературы, новых отношений писателя и читателя. С XX съезда партии, с эпохи «оттепели», или с рождения молодой ленинградской поэтической школы, «внуков Ахматовой», с заявлений о необходимости «перестройки», с публикации прежде запрещенных произведений трех волн эмиграции и по существу бесцензурной во всех отношениях литературы заката советской эпохи и начала новой российской литературы? Разумеется, события общественной жизни всегда обусловливали изменения в литературе и литературной жизни не только в области тем и героев, но и в области миропонимания, а значит, направления, жанров, стиля. Но ни 1796 год — год появления «Бедной Лизы», ни 1842 год — год издания первого тома «Мертвых душ» ничем сколько-нибудь примечательным в русской истории отмечены не были.

Во-вторых, не вполне ясно, в чем принципиальное своеобразие современной русской литературы. Нужно ли обязательно смотреть на дату публикации или достаточным показателем современности являются сленг, нецензурщина, порнографические сцены? Да и кто ее представляет? Такие самобытные интеллектуалы, как Александр Илличевский или подражатель Бегбедера — Сергей Минаев? А ведь современная литература — это Саша Соколов, Алексей Парщиков, Тимур Кибиров, Татьяна Толстая, Владимир Сорокин, Людмила Улицкая, Ольга Седакова. И все это литература начала XXI века! Как хорошо было в благославенные времена социалистического реализма!

Мы, учителя словесности, не можем ждать момента, когда время расставит всех по своим местам — кого выведет в классики, а кого заставит забыть, нам сегодня входить в класс и обсуждать живо интересующие молодых людей произведения, посвященные им и их современникам. Поэтому, не всегда полагаясь на авторитет литературных премий, мы больше доверяем своему литературному вкусу и интуиции.

В-третьих, нужно понимать и прямо говорить об этом школьникам, насколько с коренными общественными переменами последних десятилетий изменилось значение нашей литературы для всех нас вместе и каждого из нас. Перемены в нашей жизни все-таки произошли, что бы там ни говорили о том, что новая Россия — это пока еще только постсоветское пространство, сохраняющее верность советскому образу жизни, и литература перестала играть роль духовного поводыря и властительницы дум. Падение тиража «Нового мира» с трех с лишним миллионов экземпляров тридцать лет тому назад до одиннадцати тысяч сегодня — самый зримый и конкретный показатель перемен. Перемен сколь зримых, столь и губительных.

За частым употреблением, по-моему, затерялось авторство фразы — «Хотите великую литературу, сохраняйте тоталитарное государство. Хотите демократическое государство, получите «обычную» литературу, остающуюся только литературой, чтением, не претендующим, на западный манер, ни на что большее». Об этом стоит подумать не только размышляя над темой этой статьи, но и говоря о школьном литературном образовании. Может быть, погром, устроенный в последнее время в этой области министерскими чиновниками — это такое грубое, неинтеллигентное, примитивное воплощение широких общественных, нравственных, художественных процессов. Перестала литература быть великим национальным достоянием — значит, нужно отменить выпускное сочинение, сократить часы на этот предмет, задвинуть его на задворки учебного плана. Тоже логично.

Чем вооружен сегодня учитель литературы, идя на уроки по последним темам одиннадцатого класса? К сожалению, очень невелик арсенал литературы, адресованной непосредственно ему и его ученикам. Здесь можно отметить пособие для школьного элективного курса Б.А.Ланина «Современная русская литература», учебное пособие для вузов С.Н.Тиминой и Е.И. Васильева «Современная русская литература», М.А. Черняк «Современная русская литература», Т.М. Колядич (в соавторстве с В.В. Агеносовым и Л.В.Трубиной) «Русская проза конца XX века». (Ее статья о_ч романе Василия Аксенова напечатана в № 4 журнала «Русская словесность».)

Я думаю, что несомненную помощь учителю в осмыслении литературного процесса последних

пятидесяти лет, от «Оттепели» до сегодняшнего дня, могут оказать романы последних лет и, на мой взгляд, лучший из них роман писателя, которого смело можно назвать ведущим прозаиком шестидесятых, самым заметным, самым самобытным писателем поколения — Василия Аксенова. Речь идет о последнем, итожащем не только творчество, но и жизнь, романе — романе-исповеди, романе-памяти — о «Таинственной страсти». Роман «Таинственная страсть» должен быть отнесен к жанру так называемого филологического романа — романа, где героев и авторов объединяет принадлежность к литературе, где сюжет основывается на перипетиях именно литературной жизни, где невозможно не узнать в героях, выведенных иногда под вымышленными именами, знакомых писателей, критиков, литературных чиновников.

Но особая роль литературы в общественной жизни, в нравственных поисках каждого читателя делает именно у нас филологический роман романом о жизни, бесконечно расширяет тематические, а значит, и жанровые его границы. Трудно, да нет — невозможно провести границу между общественной и литературной жизнью: демократизация общественной жизни получила свое название по литературной повести — повести Ильи Эренбурга «Оттепель», о возвращении после ужасов ГУЛАГа к «ленинским нормам партийной и государственной жизни» мы узнавали по пьесам Виктора Розова и стихам Евгения Евтушенко, крушение интеллигентской иллюзии о социализме с человеческим лицом, которым жило поколение шестидесятников, связано с расстрелом Пражской весны.

Этот роман никогда, я думаю, не войдет в круг школьного чтения: слишком он объемный, рассчитанный на сугубо взрослого читателя. Да и события, о которых повествуется в нем, слишком далеки от современного старшеклассника, от его интересов. Мне кажется, что для понимания литературы переломной эпохи совершенно необходимо понимание времени и того места, которое занимал писатель в это время в жизни общества. Так вот, нашим ученикам необходимо такое знание для понимания того, на какой почве выросла современная литература, чем мы живем сегодня, каково наше отношение к прошлому, из которого все мы, подавляющее число учителей современной школы, родом.

Вот я сказал — «мы» и понял, что никакой другой общности, кроме профессиональной, этим «мы» сегодня не обозначается. При всей общности выражения лица советской эпохи мы взяли из нее очень разное — кто-то осознание того, что «так жить нельзя», кто-то ностальгию по «смотрам строя и песни», кто-то искреннее почтение к стабильности и прочности системы образования. И разностью того, что и как мы вспоминаем, во многом объясняется наша позиция в современном образовании, в современной России. Роман, в котором так много биографического, вернее, все — все — все — все — биографическое, разве что, кроме чуть странно измененных имен героев, часто проясненных самим писателем, производит впечатление очень личного, лирического, очень достоверного не только потому, что основан на всем известных событиях, а еще потому, что все, о чем пишет Аксенов, пережито им, любимо им, осмыслено им... Именно им... Это особая лирическая достоверность, когда веришь художнику не потому, что он точно и тонко подтверждает сказанное, а потому, что в это просто нельзя не поверить. И пусть кого-то смутит, что о людях, изображенных на фотографиях, помещенных в книге, рассказываются мельчайшие, откровенные, интимные подробности, — это все тоже качество лирической биографии писателя, лирической биографии поколения. Причем это органично в книге о поколении шестидесятых, о поколении, жившем, чувствовавшем, мыслившим лирикой. Эта особенность поколения подчеркнута тем, что повествование очень сильно разбавлено фрагментами из стихотворений поэтов-шестидесятников, героев «Таинственной страсти».

Герои филологического романа, главным образом, как и положено, поэты; жизнь — это, прежде всего, литературная жизнь, хотя в сюжет входят сцены общественной жизни и политической истории — партийные разборки поведения интеллигенции, вторжение советских войск в Чехословакию. Но они интересны постольку, поскольку имели отношение к литераторам, поскольку они сплотили одни группы, вернее, компании, и противопоставили их другим, поскольку они опять-таки лирически переживались автором романа.

Когда я читал роман, я все ждал появления столь любимых Аксеновым джазистов, с которыми долгие годы дружил писатель. Может быть, жизнь шестидесятых — это только литературная жизнь, жизнь литераторов шестидесятых, потому что из нее выросла наша общая, народная жизнь всех следующих десятилетий. Учитель словесности, даже если в силу возраста не может помнить сам, обязательно должен донести до нынешнего «нечитающего» поколения память о том времени, когда тиражи толстых журналов измерялись сотнями тысяч, когда проходили народные праздники «Дни поэзии» и поэтов буквально носили на руках.

Человеческая и писательская позиции Аксенова раскрываются в сопоставлении с его антиподами. С одной стороны, это представители парткомов и райкомов партии и сотрудники КГБ в писательских организациях, те, кто имел право, был обязан вызывать на ковер и отчитывать, строго наказывать ошибавшихся, заблуждавшихся, подпавших под чуждые влияния. Это те, кто служил прежнему режиму и кто не менее верно служит режиму нынешнему. Кстати сказать, может быть, непотопляемость этих людей — лучшее доказательство того, что мало что изменилось в нашей стране и в нашем сознании. Они у Аксенова больше смешны, чем зловещи. Причем даже тогда, когда изгоняют его из страны, когда нарочито демонстрируют всю глубину своего нравственного падения. Суд над ними был бы нелеп, потому что нельзя судить за бездарность, за то, что они, точно зная, что ничего от них после них не останется, устраивались как могли, сражались за чины, дачи, поездки, полные собрания своих убогих произведений.

Но самое интересное, пожалуй, это обращение Аксенова к тем, кого Господь наделил бесспорным талантом и честностью и кто, несмотря на это, воспринимался как певец системы и весьма преуспел в карьере, став секретарем Союза, членом многочисленных комиссий, кто в изобилии получал награды и премии. Именно поэтому такое внимание уделяется Роберту Рождественскому. Писательский начальник. Честный человек. Настоящий поэт. Друг Василия Аксенова. Только по-настоящему большой писатель мог отважиться на то, чтобы героем того времени сделать Роберта Рождественского — просто одного из «хороших ребят» своей юности. В создании образов ушедших и здравствующих Аксеновым владеют личные вкусы и пристрастия: так, многое крутится в романе вокруг «Братской ГЭС» Евтушенко, но как-то деликатно обходится история создания и история звучания «210 шагов» Рождественского. Здесь ради светлой памяти ушедшего друга не будем вспоминать то, что вспоминать неприятно.

Но, я думаю, образ позднего, с достоинством уходящего из жизни Роберта Рождественского больше вырастает из его поздних, грустных, мудрых, лишенных былого внешнего пафоса поэта-песенника стихов. Здесь нет того, что так часто мы наблюдаем на телеэкранах: одни и те же лица в восьмидесятые годы со всей партийной убежденностью выступают на партийных конференциях, а в девяностые с постно-смиренными лицами крестятся в храмах. Здесь совсем другое: время вывело поэта на тот уровень бытия, который позволил ему открыть прежде неведомое, открыть собственную прежде неведомую глубину, прежде неведомое поэтическое понимание мира.

Собственно, книга Аксенова — книга о самом главном — об отношении к себе, к своей семье, к своей стране, о собственной позиции в отношении всех составляющих того, что называется «Я», и того, что называется «Все они». Аксенов любит все это, даже, а может быть, в первую очередь, что не достойно, по общим меркам, любви. Я бы сказал, что последняя, теперь уже точно, — последняя книга Аксенова «Таинственная страсть» — отвечает на наши вечные вопросы — кто виноват? и что делать? На первый — Аксенов отвечает абсолютно однозначно — Никто. Никто не виноват в том, что так сложилось, так получилось со всеми нами, с каждым из нас.

Сегодня мы, по-детски увлеченные поисками виноватых, кто наивно, кто лукавя, не понимаем, что продолжаем «дело» отцов и дедов, правда, без той жажды жизни, которой было пронизано поколение Аксенова и которой пронизаны все его книги — от «Коллег» до последней — «Таинственной страсти». Ну а на второй сокровенный вопрос есть только один ответ — жить и делать то, что каждый из нас может сделать, не перепрыгивая через свой уровень гражданской ответственности и общественного темперамента, для того чтобы остаться честным перед самим собой — попросту — порядочным человеком.

Сегодня очень много говорят о формировании исторического мышления молодого поколения, о недопустимости искажения исторической правды, о воспитании истинных патриотов. И сводит все эти глобальные вопросы к тому, каким должен быть школьный учебник истории одиннадцатого класса. Но отношение к прошлому, к истории последних десятилетий в гораздо большей степени в сознании наших молодых современников

складывается под впечатлением семейных воспоминаний, фильмов, телепередач и, конечно же, литературы. И здесь роман Василия Аксенова должен сыграть совершенно особую, я бы сказал, определяющую роль. Этот роман оказывается невероятно своевременным именно в пору приговоров и отмены приговоров. Василий Аксенов всем своим человеческим обликом, всем пафосом своего творчества выступает против суда и тем более против судилища над прошлым. Правду о прошлом знать нужно. Но выносить приговоры задним числом и по большей части посмертно вряд ли имеет какой-то исторический и тем более нравственный смысл.

У Василия Аксенова как у пострадавшего от режима, казалось бы, больше, чем у многих его современников, есть все основания для того, чтобы строго осудить тех, кого он считает виновным в многочисленных гонениях на инакомыслящих и инакоживущих. Но Аксенов в «Таинственной страсти» поднимается — нет, не до прощения подлости и вероломства, а до снисхождения к тем, кто существовал и действовал по корысти, алчности, бездарности, тщеславию... Они, по Аксенову, наказаны уже тем, что лишили себя возможности радоваться жизни, наслаждаться ее высокими повседневными ценностями.

«Таинственная страсть» — книга о любви к жизни. Да и как не любить жизнь, когда в ней есть удивительный поселок Коктебель, когда в ней есть пленительные, восхитительно красивые, утомляющие страстью женщины, когда в ней есть вино и стихи!

Претензию на столь притягательное для любого молодого человека право на бескомпромиссное, безоговорочное осуждение, на двухцветное восприятие мира (черное и белое) этот роман полностью разоблачает. Среди друзей Аксенова были поэты, наслаждавшиеся поэзией как поэзией, воплотившиеся в поэтическом творчестве. Но были и такие, кто наслаждался той славой или даже успехом, который приносили политически острые стихи — острые не настолько, чтобы их не печатали в советской печати, но настолько острые, чтобы после публикации они и их непослушный автор подвергались шумному разносу — как он себе такое позволяет? Кто-то писал антисоветские стихи потому, что возмущение переполняло и требовало незамедлительного выхода. Кто-то далеко не всегда бескорыстно писал ну уж очень советские стихи. Кто-то писал просто хорошие, тонкие, умные стихи. Но Аксенов не предлагает свести роман к иллюстрации пушкинской мысли — «Пока не требует поэта / К священной жертве Аполлон, / В заботы суетного света / Он малодушно погружен». По Аксенову, поэт может выращивать растения замечательной красоты и силы, а может быть садовником в саду, где растут «цветы зла». Но сводить все к правилу — если настоящий поэт, то обязательно и настоящее, законченное ничтожество — никак нельзя, потому что в природе такого правила просто не существует.

И здесь нам, словесникам, стоит обратить внимание на один опять-таки филологический роман, целиком основывающийся на желании автора судить, без всяких там адвокатов выносить не подлежащие обжалованию приговоры. Я хочу сказать несколько слов об этом романе потому, что вся концепция творчества его автора как раз и сводится к антиаксеновской идее, о которой я говорил чуть раньше: какая, право, гадость поэт в обыденной жизни, вне творчества, когда он не востребован Аполлоном.

Так у меня как-то получилось, что после книги Василия Аксенова я сразу же прочитал книгу Владимира Соловьева «Три еврея». Первый из них — автор, второй — Иосиф Бродский, третий — лучший друг, ставший злейшим врагом автора романа — Александр Кушнер. Можно считать и в обратном порядке, кому как нравится. Филологический роман В. Соловьева (именно так определяет автор жанр своего романа) о литераторах-шестидесятниках, о процессах, о стихах, роман с большим количеством стихов, выступающих в роли эпиграфов к главам этого романа.

Собственно роман состоит из двух частей — первая часть — «Три еврея», написанная в 1975 году, вторая часть «Post mortem» писалась в девяностые годы, после смерти Бродского. И, хотя эти части романа во многом отличаются друг от друга, его единство обеспечивает единый герой, который, очевидно, должен был бы претендовать на место главного героя, — это Иосиф Бродский, фрагментами из стихотворений которого полнится роман. Но в первой части романа автора гораздо больше, чем Нобелевский лауреат, интересует «третий» еврей — ленинградский поэт Александр Кушнер. Ужасает та безграничная ненависть, с какой говорит о нем Владимир Соловьев. Что там Шекспир о неверных дочерях короля Лира! Что там Пушкин о Швабрине! Что там Лев Толстой

об Анатоле Курагине. Александр Кушнер Владимира Соловьева — сущее исчадие ада, если поэт, то бездарный, если друг, то неверный, если любовник, то несостоятельный.

Конечно, несопоставимы те роли, которые сыграли Василий Аксенов и Владимир Соловьев в шестидесятые и следующие десятилетия — Аксенов был истинным властителем дум своего поколения, самым популярным прозаиком, а Соловьев, хоть и преуспевающим, но все же «только» критиком. Он оставался интересен, прежде всею, тем, что был ближайшим другом Иосифа Бродского. Бродскому вообще не повезло на друзей молодости, вернее, на тех, кто до сих пор спекулирует на том, что когда-то оказался рядом с ним.

Интересно, что романы о шестидесятых и шестидесятниках написаны так, что, прочитав их, не перестаешь удивляться, насколько по-разному запечатлелось одно время, одни и те же люди, взаимоотношения власти и интеллигенции в памяти писателей, которых разделят каких-то десять лет.

Роман Соловьева — роман-памфлет, из каждой строки которого сочится злоба на одного из главных его героев — петербургского поэта Александра Кушнера, в восприятии Соловьева человеческого и поэтического антипода Иосифа Бродского. Автор романа «Три еврея» пытается построить целостную концепцию профессиональных и личных отношений Бродского и Кушнера, где противопоставление их основывается на фактах биографии — оставленная в седьмом классе школа и золотая медаль Кушнера, невозможность пробиться на страницы журналов Бродского и успех первых публикаций Кушнера, изгнание из страны Бродского и благополучная жизнь в Советском Союзе Кушнера. Но противопоставление двух поэтов — это противостояние мировоззрений, разное отношение к родине, к поэзии, к истории. Понятно, что Владимир Соловьев — с Иосифом Бродским против Александра Кушнера. Вроде бы он имеет право на свой взгляд, на свою оценку этого времени и людей этого времени...

Но тут необходимо сказать несколько слов об одной весьма примечательной и все объясняющей строке в биографии Соловьева. Соловьев в свое время добровольно сотрудничал с органами и жутко рассердился на закадычного друга за то, что тот не рассказал (а может быть, не донес?) ему о письме Евтушенко по поводу травли Солженицына. Именно это стало поводом резкой перемены в отношениях двух закадычных друзей — Соловьева и Кушнера. Кушнер в одном из интервью вспоминает, что блистательная карьера — и учеба в Театральном институте, и служба завлитом в ТЮЗе, и защита диссертации в Пушкинском доме, и получение отдельной квартиры, и зарубежные поездки — критика и литературоведа Владимира Исааковича Соловьева — расплата благодарных органов за верную службу стукача.

О своем сотрудничестве с КГБ в те невеселые для ленинградской интеллигенции годы без тени стыда вспоминает в романе и сам Владимир Соловьев. Более того, свое признание он расценивает чуть не как гражданский подвиг. Стукачество, в трактовке Соловьева, выглядит чуть ли не как подвиг, как несение креста — пусть уж лучше я, никогда не говорящий о друзьях плохо на допросах, чем тот, кто ни за грош продаст, предаст, разоблачит «друга».

Доносительство — не замаливаемый ничем и никогда грех. Да и можно ли сегодня понять тех, кто не ради выгоды или карьеры, а только из страха быть обвиненным в недостатке советского патриотизма, согласился на роль тайного агента.

Здесь можно много рассуждать о том, что подлость по слабости все-таки лучше, вернее, объяснимей, подлости по убеждению. Но так откровенно кокетничать воспоминаниями о своих филерских подвигах, значит отважно идти или точно рассчитывать на скандал, на многоязычный (книга Соловьева переведена на множество языков), мировой скандал. Не могу сказать, что Соловьеву, кроме скандальной позиции, нечем привлечь внимание читателя. При всей бросающейся в глаза безвкусице романа он написан увлекательно и живо. Правда, многим покажется, что не живо, а «живенько», с откровенным привкусом «оживляжа» одесской оперетты. Особенно, как и во всяком скандале, коробят многотонная, многослойная брань, бесконечные домыслы, пустые обвинения. Очередное переиздание Моцарта и Сальери, где очередной Сальери все время доказывает, что Моцарт выводит его из себя тем, что он не гений, в этой ситуации — не Бродский. Все, что делает в жизни и поэзии Кушнер, лишено всякого настоящего содержания. Причем, отделяя истинное в поэзии от подражания, шедевр от подделки, Соловьев уж слишком субъективен и заведомо, нарочито непрофессионален. Но для учителей литературы, помогающих построить молодым людям образ недавнего прошлого, воссоздать дух того времени, очень важно отделить честную память от суетных, мелочных, разбавленных пошлостью и лукавством воспоминаний. Не всем дано право вспоминать, не всем дано право судить. Не дай Бог, если образ шестидесятых и образы шестидесятников вырастут в сознании поколения две тысячи десятого по книге Соловьева.

Но это все частности, хотя в совокупности именно они и составляют основное содержание книги. Главное же в другом. Главное — в тех ценностях, которыми живет человек. Я думаю, что ценность любви к родине, в чем бы она ни была виновата перед ним, — выше любых других ценностей. Если же говорить о том, что еще больше, чем Кушнера, не любит Соловьев, то это именно родина. И такая обостренная, болезненная нелюбовь к Саше, как постоянно называет бывшего друга Соловьев, объясняется именно отношением к России. Бродский уехал, или был выслан, из страны-застенка, которую ненавидел. Кушнер же спокойно живет и преуспевает (опять-таки по Соловьеву!) в этом застенке. И это очень сердит писателя-стукача.

Книги, о которых идет здесь речь, никогда не придут в школу, не войдут ни в какие списки внешкольного чтения. Но они необходимы учителю, стремящемуся сегодня объяснить своим ученикам, а прежде всего самому себе, как оно было, из какого прошлого мы родом, что в нашем прошлом нам дорого, какие ценности мы отстаиваем, а что для нас абсолютно недопустимо. Ни при каких обстоятельствах.

Книга Соловьева утверждает, что «стукачи» бывают плохие и хорошие, что страна, в которой растаптываются самые элементарные свободы, не соблюдаются законы, неприемлема для художника, и он обязан ради творчества оставить ее, что великий поэт может быть, вернее — обязательно, в повседневной жизни — полное ничтожество. Книга Аксенова утверждает, что Родина — это, прежде всего, твои «хорошие ребята», что люди власти, сотворившие столько зла, в том числе и ему, Аксенову, достойны не ненависти, а презрения, пронизанного иронией, что выносить однозначные оценки в отношении прошлого, мягко говоря, глупо и не всегда искренне.

Наша первая забота, когда мы с нашими выпускниками обращаемся к вспоминающим и воспоминаниям, — отделить тенденциозную, заведомую ложь от настоящей, искренней, доброй памяти. Но для того чтобы одиннадцатиклассники почувствовали прелесть «Таинственной страсти», нужно не просто украсить апрельские и майские уроки выпускного класса фрагментами из Аксенова, но и привести цитаты из гадкой,

циничной книжки Соловьева. Думаю, что если мы завершим курс словами из романа Аксенова, то у нас появится возможность еще раз доказать .правоту слов Штирлица о том, что всегда запоминается последнее.

С этого я, собственно, и начинал...