Уроки Совы Филиновны

Антропоцентризм дискурса В. Набокова: символика и поэтика имени

Антропонимы — собственные имена людей, узуальные и окказиональные, — образуют автономную подсистему идиостиля. Кроме того, они обладают способностью нести множественную семантику и тем самым создавать особый ассоциативно-символический план художественного текста. Именно такую роль — участие в создании символического фона, входящего в общую художественную систему произведения, — играют антропонимы в дискурсе В. Набокова.

Прежде чем начать рассмотрение особенностей антропонимов, представленных в русскоязычных текстах В. Набокова, следует обратить внимание на псевдоним писателя — Владимир Сирин. Этим литературным именем В. Набоков стал пользоваться в эмиграции с 1921 г., сохраняя его до переезда в США.

Псевдоним не случаен: Сирин — сказочная райская птица из русского фольклора, чарующая людей своим пением и являющаяся воплощением несчастной души в европейских средневековых легендах. Таким образом, это имя в точности соответствует состоянию молодого поэта, утратившего свой рай в России и обратившегося к магии слова, чтобы воплотить в нем собственный трагический опыт. Интересно, что именно в год рождения Набокова (1899) появилось стихотворение А. Блока «Сирин и Алконост» — еще один источник псевдонима писателя. Сирин — имя, связанное с историей русского символизма. Так называлось основанное в Петербурге накануне Первой мировой войны издательство символистов, где печатались А. Белый, А. Блок, А. Ремизов и др. Псевдоним подчеркивал связь с утраченной родиной и русской культурой. Подтверждением этому служат слова самого В. Набокова: «В новое время «сирин» — одно из популярных названий снежной совы, наводящей ужас на грызунов тундры, а еще так зовут красавицу долгохвостую сову, похожую на ястреба; в древнерусской мифологии это птица с разноцветным оперением, с женским лицом и грудью... Когда в 1920 году я принялся подыскивать себе псевдоним и набрел на эту сказочную птицу, я еще не освободился от фальшивого блеска византийской образности, так привлекавшей юных русских поэтов Блоковской эры. Неожиданно, где-то в 1910 году, появились сборники под общим заглавием «Сирин», посвященные так называемому символистскому движению».

Художественная проза В. Набокова дает обширный материал для продуктивного использования антропонимов в дискурсном анализе, поскольку творческие установки автора исключают случайность употребления тех или иных имен в его произведениях. Рассмотрим антропонимы, представленные в трех ключевых романах В. Набокова — «Машеньке», «Приглашении на казнь» и «Лолите».

«Машенька» (1926) — первый роман В. Набокова-Сирина, написанный в начальный период эмиграции в Берлине, когда связь писателя с Россией, русской культурой и русским языком ощущается особенно остро, а все творчество проникнуто ностальгическими мотивами и образами. Герои романа — русские эмигранты, нашедшие пристанище в берлинском пансионе.

В уста одного из своих персонажей — Алферова — В. Набоков вкладывает пародийно отражающие взгляды самого писателя рассуждения о значении имени и влиянии его на человека, основной смысл которых заключен в словах: «...всякое имя обязывает». Действительно, поэтика имен в произведениях В. Набокова имеет особое значение. И, безусловно, определяющим для набоковского романа оказывается имя, стоящее в его заглавии, — Машенька. В контексте ласково звучащей уменьшительной формы женского имени логично выглядит посвящение романа жене автора, а также эпиграф из «Евгения Онегина» А.С. Пушкина: «...Воспомня прежних лет романы, воспомня прежнюю любовь...». Машенька — воплощение женственности и первой юношеской любви. Образ героини существует лишь в воспоминаниях главного героя — Ганина, связанных с Россией. Само имя в своей начальной форме появляется уже на первой странице романа, где Алферов говорит Ганину: «...а жену зовут совсем просто: Мария». Помимо евангельского, этот антропоним несет литературный смысл. Ведь имя Мария встречается у А.С. Пушкина, А.А. Блока, А.А. Фета. В уменьшительной форме, вынесенной в заглавие романа, оно есть в «Романе в письмах» А.С. Пушкина, поэме А.Н. Майкова «Машенька», «Заблудившемся трамвае» Н.С. Гумилева.

Ганин вспоминает, как еще до знакомства с Машенькой ему, уже влюбленному в нее, казалось, что «у нее должно быть какое-нибудь необыкновенное, звучное имя, а когда он узнал... что ее зовут Машенька, вовсе не удивился, словно знал наперед, — и по-новому, очаровательной значительностью, зазвучало для него это простенькое имя».

Машенька — это не только потерянная возлюбленная, но и персонифицированная Россия, метафора безвозвратно утраченной родины, что подтверждается текстом романа: «Судьба в этот последний августовский день дала ему [Ганину] наперед отведать будущей разлуки с Машенькой, разлуки с Россией». В ожидании приезда Машеньки в Берлин Ганин думает о том, что «завтра приезжает вся его юность, его Россия».

Фамилия главного героя романа, как признается он сам поэту Подтягину, ненастоящая: «Меня, правда, зовут Лев, но фамилия вовсе не Ганин». Очевидно созвучие придуманной героем фамилии со словами «изгнание», «изгнанник». Это пример характерного для Набокова использования анаграммы.

Об имени Ганина Алферов говорит следующее: «Лев Глево... Лев Глебович? Ну и имя у вас, батенька, язык вывихнуть можно...»; «Лев и Глеб — сложное, редкое соединение. Оно от вас требует сухости, твердости, оригинальности». Обычно в имени главного набоковского героя находят аллюзии, отсылающие к русской литературе, в частности намек на Льва Мышкина из «Идиота» Ф.М. Достоевского. Но Набоков, известный своим негативным отношением к Достоевскому, наделял чертами его персонажей, как правило, не самых симпатичных героев. Так, в облике пошляка Алферова «было что-то лубочное, слащаво-евангельское», свойственное в набоковском представлении Льву Мышкину. Следует отметить, что образ Ганина в некоторой степени автобиографичен, особенно в той части жизни, которая существует в воспоминаниях героя о России. Но ведь судьбы многих эмигрантов были похожи. Так, В. Набоков с первых лет эмигрантской жизни был дружен со своим ровесником Глебом Петровичем Струве. Оба они — дети известных русских политических деятелей начала XX в., покинув с родителями революционный Петроград, учились в 1919-1922 гг. в лучших академических центрах Англии — Оксфорде и Кембридже, затем встречались в Берлине и Париже. Младшего брата Глеба Струве звали Львом. Так что в образе и имени Ганина прослеживается явная параллель с братьями Струве. Не случайно Алферов, обращаясь к Ганину, перевирает его имя: «Глеб Львович»; «Леб Лебович».

Имена русских персонажей романа, равно как особенности их внешности и поведения, вызывают определенные ассоциации с образами классической русской литературы. Так, имя и отчество «старого российского поэта» Подтягина представляют собой пародийную контаминацию имени Чехова и отчества Пушкина — Антон Сергеевич, у хозяйки пансиона Лидии Николаевны Дорн фамилия одного из персонажей чеховской «Чайки». Фамилия Подтягин звучит комически и подчеркивает, что поэт не солирует среди русских классиков, а «подтягивает» им.

В образе Клары, «полногрудой барышни с замечательными синевато-карими глазами», слышатся отголоски чеховских героинь. «Если бы мы были в России, Кларочка, то за вами ухаживал бы земский врач или какой-нибудь солидный архитектор», — говорит ей Подтягин. Имя Клара в переводе с латинского (Clara) означает «ясная, светлая»². Действительно, это еще один светлый образ героини с незамутненным сознанием.

Память героев романа пробуждает личные имена, связанные с родиной: горничная Глаша, подруги Машеньки Лида и Нина, поэт Краповиц-кий. Кроме вымышленных антропонимов, на страницах романа встречаются имена реальных лиц, воссоздающие российское прошлое: «река Оредежь, воспетая Рылеевым»; «Они встретились под той аркой, где — в опере Чайковского — гибнет Лиза»; «площадь, где стоит серый Нахимов в долгом морском сюртуке». К этому же ряду примыкают отантропонимные названия товарных знаков, распространенных в дореволюционной России: «И духи у нее [Машеньки] были недорогие, сладкие, назывались «Тагор»; «В руках у нее [Машеньки] была плитка шоколада «Блиг-кен и Робинсон».

Как отантропонимное образование интерес представляет эргоним (к эргонимам относятся собственные имена союзов, предприятий, учреждений и т.п.) Балашовское училище — название учебного заведения в Петербурге, в котором прошла юность Ганина. Название вымышленное и в то же время автобиографичное: сам Набоков в 1910-1917 гг. учился «в знаменитом своим либерализмом и довольно дорогом Тенишевском училище», где «вместе со своим соучеником» Андреем Балашовым (!) выпустил сборник стихотворений «Два пути».

Есть в романе упоминание о Михайловском юнкерском училище в Петербурге, куда поступил Ганин перед революцией. Это еще один пример отантропонимного эргонима: речь идет об Артиллерийском училище имени Великого князя Михаила.

Две реальности — российская, живущая теперь лишь в памяти героев, и эмигрантская, в которой они вынуждены существовать, — параллельно представлены в романе В. Набокова-Сирина «Машенька». Одну из ведущих ролей в создании этих двух миров играют используемые автором значимые антропонимы.

Роман «Приглашение на казнь» (1936), причисляемый к лучшим русскоязычным произведениям В. Набокова, относится к жанру антиутопии. Важнейшей составляющей этого жанра, ориентированного на фантастический характер повествования, является символика образов, которая реализуется разными способами, в том числе посредством личных имен-символов.

Роман-антиутопия определяется современными, прежде всего американскими, исследователями (Э. Филд, Э. Пайфер, Л. Клэнси, Д. Рэмптон, Л. Токер, Т.Г. Кучина) как «реалистическое изображение фантасмагорического мира». «Приглашение на казнь» — один из самых читаемых в набоковедении романов, знаменитая авторская оценка которого была унаследована и литературоведами («Люблю — «Лолиту», почитаю — «Приглашение на казнь»).

В романе «Приглашение на казнь» В. Набоков рисует картины вымышленного тоталитарного общества, где обитают персонажи, образы которых, как правило, соответствуют антропомифо-нимам, называющим героев. Иначе говоря, семантика образа отвечает семантике имени, а имя того или иного героя является одним из ключевых факторов, формирующих его образ.

Главный герой Цинциннат Ц. обладает редким именем. Латинское Cincinnatus — римское фамильное имя (cognomen), присоединявшееся к родовому (praenomen), учитывая, что родовых имен было всего 18. (Например: Lucius (praenomen — личное имя) Quinctius (nomen — название рода, фамилия) Cincinnatus (cognomen — прозвище, которое принадлежало ветви рода) — консул 460 г. до н. э. и диктатор 458 г. до н. э.) Описания внешности Цинцинната в романе, в отличие от других персонажей, очень скупы. Автор сосредоточивается в основном на изображении внутреннего мира, тонкой духовной природы своего героя, подчеркивая при этом его физическую хрупкость. Лишь дважды появляются краткие описания Цинцинната: одно — изображение, сделанное рукой Эммочки, где «он сам, с запятыми на голове вместо кудрей», другое описание — перед казнью, из него мы узнаем, что у героя были падавшие на лоб светлые кудри. Характерно, что латинское cincinnatus означает «кудрявый, с вьющимися волосами, курчавый», и это вполне соответствует внешнему облику героя. Здесь прослеживается явная культурно-историческая параллель: фамильное имя (cognomen) у римлян первоначально было прозвищем, указывавшим на какую-нибудь характерную черту отдельного человека — его носителя (например: Scaevola — левша, Balbus — картавый, Bibu-lus — любящий выпить, Dentatus — зубастый).

Скорее всего, не случайна ассоциация со Stella cincinnata — кометой: Цинциннат, подобно комете, ослепляет своим появлением всех обитателей мифического государства, не способных оторваться от земли в силу их внутренней несвободы. Имя-символ подчеркивает возвышенный характер набоковского героя, то, что поднимает его (в прямом и переносном смысле) над толпой.

Яркий акустический образ рождается благодаря созвучию согласных (ц, н) и гласных (и) — аллитерациям и ассонансам, что усиливает семантическое наполнение символа. Приемом, типичным для Набокова, является не только словесная, но и звуковая игра: Цинциннатик; Цин-Цин — так называет главного героя его жена Марфинька. «Особость» Цинцинната подчеркивается прилагательным, образованным от его имени, — цинциннатный.

Имя матери Цинцинната Ц. — Цецилии Ц. — звучит как подтверждение их родства. Это так называемые «связанные» имена — два имени в одной семье, соотнесенные по какому-либо принципу, формальному или смысловому, с целью отразить генеалогические связи⁷. В этих антропонимах наблюдается как сходство звукокомплексов, так и семантическая связь. В имени матери заключена глубинная суть характера Цинцинната: антропоним Цецилия возник от римского родового имени (nomen) Caecilius (Цецилий), которое восходит к слову caecus, что значит «непрозрачный; непроницаемый, непостижимый». (Характерно, что в Древнем Риме женщины не имели личного имени (praenomen); их именем была женская форма названия рода. Отсюда Цецилия — дочь Цецилия). «Непрозрачность», непроницаемость — главное свойство Цинцинната, создающее неизбежное противостояние героя «прозрачному» (т. е. призрачному) обществу, приговорившему его к смертной казни.

Символическим является созвучие имен тюремного сторожа, адвоката и директора тюрьмы: Родион — Роман — Родриг. 3. Шаховская отмечала здесь «галлюцинационную сюиту звукоподражания». Люди, представляющие закон, порядок, установленный в обществе «прозрачных» существ, — карикатурные персонажи, постоянно затевающие какие-то игры, куклы, участвующие в фарсе.

Родион воплощает в себе черты русского мужика. Очевидно, что имя это в данном случае связано со словом «родина», однако его смысл пародийно обыгрывается, и оно является своего рода воплощением псевдорусскости. Интересно, что старый вариант имени Родион — Иродион. Таким образом, возникает ассоциация с жестоким евангельским царем Иудеи Иродом. Ведь «простодушный» Родион на самом деле тюремный надсмотрщик, не ведающий жалости к своему узнику.

Фальшивость Родиона подчеркивается тем, что иногда он сливается в один образ с директором тюрьмы Родригом Ивановичем. Комично само сочетание претенциозного иностранного имени Родриг (среднев.-лат. Rodericus < др.-верх-нем. Hrodrich < hrod, hruod — «слава» + richi — «могущественный, богатый») и типично русского патронима Иванович. В романе есть и другие варианты имени директора: «Родриго», — называет его палач м-сье Пьер, а когда к концу повествования Родион и Родриг сливаются воедино и остается один Родриг, но не директор, а просто паяц, помощник м-сье Пьера (наряду с фальшивым адвокатом Романом), комический эффект еще более усиливается: «Вот это мои помощники, Родя и Рома», — говорит м-сье Пьер. И далее из уст палача звучит совершенно уничижительно: «Есть для тебя, Родька, работа...».

Имя адвоката Роман — лат. Romanus «римлянин» — должно быть символом поборника справедливости, отстаивающего «римское право». Несовместимость образа с именем — прием, используемый автором для создания карикатуры на закон и судопроизводство, подлинная сущность которых проявляется в использовании антропонима с уничижительным суффиксом (пейоратива): «Ромка, шут» (слова Родрига). Сочетание имени Роман с отчеством Виссарионович, безусловно, символично, ведь «Приглашение на казнь» писалось в 30-е годы, вышло в 1938 г., и аналогия со сталинским тоталитарным государством очевидна.

Образ палача м-сье Пьера — квинтэссенция пошлости. Один раз Родриг называет м-сье Пьера по-русски: «Петр Петрович». Предпочтение же французского варианта имени Pierre резче оттеняет пошлую натуру персонажа. Греч. Petros означает «скала, камень»¹³. Использование подобного антропонима можно трактовать по-разному: с одной стороны, он, вероятно, подчеркивает незыблемость тоталитарной государственной машины, с другой — позволяет воспринимать палача как символ системы, которая является «камнем преткновения» или «пробным камнем», испытанием для таких личностей, как Цинциннат. И, безусловно, м-сье Пьер — не кто иной, как ярмарочный персонаж, балаганный Петрушка, участвующий в общем маскараде.

Два противоположных женских образа в романе В. Набокова названы именами, употребляемыми на протяжении всего повествования только с уменьшительно-ласкательным суффиксом, — диминутивами Марфинька и Эммочка.

Имя Марфинька (с необычным суффиксом — не -енък-, как должно быть, а, как в XIX веке, -иньк-) подчеркивает внешнюю кротость, детскую наивность жены Цинцинната, в действительности оказавшиеся такими же призрачными, как весь мир вокруг главного героя. Ласкательный вариант пародирует значение имени Марфа — «хозяйка, госпожа» (Martha, арамейск.), с которым образ постоянно изменяющей Цинциннату жены явно диссонирует. (Как известно, в Библии Марфа — сестра Лазаря и Марии, принимавшая Иисуса в своем доме.)

Противоположную смысловую нагрузку несет имя дочери директора Эммочки. Немецкое имя Эмма (др.-герм, сокращение имен, содержащих компонент Эрмин/Ирмищ Erma > Emma) традиционно символизирует чувства (вспомним Эмму Вудхаус из романа Дж. Остин «Эмма», Эмму Бовари из романа Г. Флобера). В этом имени заключена звуковая комбинация, которая, по данным современных психологических исследований, отражает тяготение к неосознанным сладострастно-радостным впечатлениям. Мелодия, присущая имени, коррелирует с его цветом (оранжевый). Все это вполне соответствует безотчетному влечению главного героя к Эммочке, которая одна во всем мире проявляет искреннее сочувствие к Цинциннату.

Дети Марфиньки, имеющие физические недостатки, словно в насмешку, названы громкими теофорными (содержащими теоним) именами — Диомедон (от греч. Dios — Р. п. от Zeus — «Зевс» + medomai — «обдумывать»; лат. Diomedes < др.-греч. Diomedes — букв, «верховный, божественный правитель») и Полина (сокращенный вариант имени Аполлинария — от лат. Apollinaris «аполлонов» — притяж. прилагательного к имени Apollo — Аполлон). Это имена-пародии.

Таким образом, антропонимы-символы, используемые в романе В. Набокова «Приглашение на казнь», составляют следующие группы:

имена, символизирующие внешний облик персонажей: Цинциннат Ц., Родион, Родриг Иванович;

имена, символизирующие характеры персонажей, их внутреннюю сущность: Цецилия Ц, Эммочка;

имена, символизирующие внутреннюю антисущность персонажей (имена-пародии): Марфинька, Диомедон, Полина;

имена, символизирующие тоталитарное общество: Пьер, Роман Виссарионович.

Антропонимическое пространство относится » к наиболее важным уровням смысловой структуры и в романе «Лолита». Ведущая роль в русскоязычной версии «Лолиты» (1967) принадлежит именам центральных персонажей — Лолиты, Гум-берта, Клэра Куильти и Шарлотты Гейз. При этом основное место отведено Лолите и Гумберту, Шарлотта является временным отражением Лолиты, какой она могла бы стать в будущем, а Куильти выступает как alter ego Гумберта в едином пространстве и времени. Так воплощаются тема двойничества и зеркальная символика, характерные для В. Набокова.

Имя главной героини Лолита стало благодаря популярности одноименного романа почти нарицательным, синонимом ключевого слова нимфетка — символа девочки, обладающей эротической привлекательностью, роднящей ее с божеством. Лолита — производное от «похожего на родник», по словам самого Набокова, официального имени героини Долорес, к «приветливому журчанию» которого прислушивался автор, подразумевая «розы и слезы» в нем и «тяжелую судьбу» «маленькой девочки вкупе с ее миловидностью и наивностью». Ведь исп. Maria de los Dolores означает «Дева Мария Скорби, Мария Печалей», а англ. dolorous — «печальный, грустный».

От Долорес происходит «еще одно простое и более привычное детское уменьшительное имя «Долли», которое хорошо сочетается с фамилией Гейз, в которой ирландские туманы соединяются с маленьким немецким братцем-кроликом», — говорит Набоков, имея в виду «немецкого зайчика». Здесь проявляется типичная набо-ковская игра слов. Очевидна связь имени Долли с англ. dolly «куколка», благодаря чему антропоним семантически сближается с апеллятивом нимфетка — производным от слова нимфа, обозначающим, кроме «божества в виде женщины, олицетворяющего различные силы природы», еще и «вторую стадию развития личинки некоторых насекомых»¹⁹, другими словами, куколки. (Следует учесть еще и тот факт, что символом всего творчества В. Набокова, увлекавшегося энтомологией, является бабочка.) Фамилия Лолиты и Шарлотты Гейз самим автором связывается с англ. haze «легкий туман, дымка», а также с нем. Hase «заяц».

Выбор имени «для моей нимфетки» Набоков объяснял тем, что «нужно было уменьшительное имя с лирическим мелодичным звучанием. «Л» — одна из самых ясных и ярких букв. Суффикс «ита» содержит в себе много латинской мягкости, и это мне тоже понадобилось. Отсюда — Лолита, — говорил писатель. — Но неправильно произносить это имя, как <...> большинство американцев произносят: Лоулиита — с тяжелым, вязким «л» и длинным «о». Нет, первый звук должен быть как в слове «лоллипоп» [англ. lollipop — «леденец»: «л» текучее и нежное, «ли» не слишком резкое. Разумеется, испанцы и итальянцы произносят его как раз с нужной интонацией лукавой игривости и нежности». Именно так звучит это имя в самом начале романа: «Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.». Поэтизация имени главной героини приводит к появлению многочисленных дериватов и созданию словообразовательных гнезд на базе антропонимов Долорес и Лолита:

Долорес > Додолоресовый, Долли, Доллита, Доллинька, Доротея, Доллин;

Лолита > Лже-Лолита, Ло, Ло-барахло, Дол-ли-Ло, Лола, Лолочка, Лолитин, Лолитовый, без-лолитный, Лолитка, Лолиточка, Лоттелита, Лолитхен.

Лолита и Шарлотта — связанные имена дочери и матери, соотнесенные между собой по формальному признаку — созвучию основ. Подобное созвучие наблюдается и на уровне гипокористи-ческих производных: Ло, Лола, Лолочка, Лолитка, Лолиточка от Лолита, Лотта, Лотточка от Шарлотта. Антропоним Лоттелита представляет собой контаминацию на основе обоих связанных имен:

Лотт(а) + -е- + (Ло)лита —Лоттелита.

Кроме того, генетическая связь «большой» и «маленькой» Гейз отражается в производных от фамилии: «Гейзиха и Гейзочка ехали верхом вокруг озера...».

Гумберт Гумберт — имя еще одного главного героя «Лолиты» — символизирует несчастного, немолодого уже человека, одержимого страстью к нимфеткам, высшей степенью которой стала трагическая любовь к Лолите. Об имени этого персонажа В. Набоков говорил следующее: «Удвоенное грохотание кажется мне очень противным, очень зловещим. Ненавистное имя для ненавистного человека. Но это еще и королевское имя, а мне нужна была царственная вибрация для Гумберта Свирепого и Гумберта Скромного. Она годится также для игры слов. И отвратительное уменьшительное «Хам» [«Hum» — сокр. от англ. «Ншп-bert»] соответствует — социально и эмоционально — «Ло», как называет ее мать». С. Сендерович и Е. Шварц отмечают, что псевдоним Гумберт Гумберт «выбран как указание на то, что в нем тайна и сумрак: Гумберт, Humbert — находятся по соседству с umbra», и это подтверждается текстом: «Она вошла в мою страну, в лиловую и черную Гумбрию». Антропоним Гумберт на протяжении всего романа иронически обыгрывается самим его носителем, выступающим в роли эксплицитного автора: Гумберт Смиренный, Гумберт Грозный, Гумберт Кроткий, Humbert le Bel (Гумберт Прекрасный), Хумберт Хриплый, Гумберт Смелый, Подбитый паук Гумберт, Гумберт Мурлыка, Гумберт Густопсовый, Гумберт Выворотень, Жан-Жак Гумберт (намек на Жан-Жака Руссо), Эдгар Г. Гумберт (аллюзия на Эдгара По, одержимого страстью к нимфетке).

Гумберт называет свой дневник «Лолита. Исповедь Светлокожего Вдовца». Определение «светлокожий» соответствует этимологии имени: фр., герм. Humbert < др.-в.-нем. Hun — «гунн» + beraht — «светлый, известный»²³, таким образом, Гумберт — «светлый (светлокожий) гунн». Эта параллель не случайна. Гунны — кочевой народ, в IV в. совершивший массовое передвижение на запад, предпринимавший опустошительные походы во многих странах. Гумберт кочует, как дикий гунн, причем странствия его продвигаются в западном направлении — из Европы в Америку, где и заканчиваются. Варварство, жестокость Гумберта по отношению к Лолите, пренебрежение к ее душевным страданиям не раз подчеркиваются в романе, подтверждая «зловещий» характер «ненавистного имени для ненавистного человека»: «...я видел в откровенное окно его кабинета нашего героя (как его бишь? кажется, француз или швейцарец), размышляющего перед пишущей машинкой (довольно изможденный профиль, почти гитлеровская прядь на бледном лбу)»; «Страстно мечталось мне, чтобы сохранился Портрет Неизвестного Изверга»; «мясник Гумберт»; «...я взял в привычку не обращать внимания на состояние Лолиты, дабы не расстраивать подлого Гумберта».

Характерная для В. Набокова установка на словесную игру, на создание каламбурного эффекта реализуется в рамках словообразовательного гнезда на базе антропонима Гумберт:

Гумберт > Гум, Гум-Гум, Гумочка, Гумберг, гум-бергофобство, Гумбертсон, Гумберсон, Гомберг, Гамбург, Гумбург, Гумбард, Гамбург, Гомельбург, Гуммер, Гуммерсон, Гамбургер, Гумбертша, Гум-брия, Гумбертольди, Сан-Гумбертино, Гумберт-ский, догумбертский, по-гумбертски.

Двойник «Гумберта Первого» — «Гумберт Второй» Клэр Куильти. По словам А.В. Леденева, «фонетические маркеры присутствия «Ку» [уменьшительное от Куильти в тексте исповеди Гумберта многочисленны и многообразны: от появления «ку-ку» в автомобильных номерах до усиливающегося в русской версии мотива курения Клэра. Необходимость фонетической «мимикрии» побуждает изменить в русском тексте марку пистолета (теперь это кольт), упомянуть о «служителе культа»... и вообще почаще сталкивать в тексте «ку» с «иль» и с «ти». Подобное столкновение содержится в самой фамилии Клэра, заключающей в себе вопрос о виновнике трагической судьбы Лолиты: Ку иль ты (т.е. Гумберт)? Сам Гумберт обвиняет Куильти (отсюда и созвучие фамилии драматурга с англ. guilty — «виновный, преступный») и вершит самосуд над ним за зло, причиненное девочке. Сцена возмездия выдержана в манере трагифарса, участники которого «были двумя крупными куклами, набитыми грязной ватой и тряпками». При этом Гумберту поначалу отведена роль обманутого папаши Бертольда в балагане комедии dell'arte («комедийный папаша Профессор Гум-бертольди»), но в дальнейшем Гумберт меняет маску и становится Пульчинелло, Петрушкой — жестоким персонажем балагана, переходящим к избиению своего собеседника до смерти. «Фарс с пальбой из пистолета» — это долгая и жестокая расправа Гумберта-Пульчинелло над Куильти, исполняющим роль Арлекина — до самого конца своего не перестающего гримасничать и проказничать, «полуодушевленного, получеловеческого шута», лицо которого «нелепо дергалось, словно он клоунской ужимкой преувеличивал боль». О связи Куильти с Арлекином свидетельствует этимология антропонима Quilty, очевидно, образованного от quilt — «стеганое, лоскутное одеяло», которое в то же время является одеждой Арлекина. Имя Клэра Куильти, как и других персонажей, становится объектом игры слов. Так появляются Кларий Новус, Кувшинкины, «культурный Ку», мистер Мак-Ку, Курилкуилъти, Клэр-Дромадер.

Производные на базе ключевых антропонимов участвуют в создании символического плана набоковского романа. Их актуализация в контексте способствует оживлению образов, порождая разветвленную сеть аллюзий и ассоциаций. Так складывается свойственная произведениям В. Набокова многоплановость, позволяющая интерпретировать повествование и характеры героев с самых разных точек зрения.

Проза В. Набокова дает интересный материал для исследования антропоцентрической природы искусства и литературы, их сосредоточенности на изображении человеческой личности, их интереса к индивидуальности и способам ее выражения. Так, анализ символики и поэтики личных имен, представленных в набоковских произведениях, открывает особенности используемых автором литературно-языковых приемов, среди которых важнейшая роль принадлежит разнородным проявлениям игрового начала: игре ситуациями, смыслами, образами, прецедентными текстами, звуковой, лексико-словообразовательной игре, всевозможным языковым эффектам и словотворчеству. Необычные формы речи создают уникальный стиль В. Набокова, определяя тем самым неповторимое своеобразие дискурса писателя.