Уроки Совы Филиновны

Межъязыковое взаимодействие

Мы привыкли думать, что поэзия должна писаться на родном языке поэта. И чаще всего это действительно так. В то же время человек может говорить не на одном, а на двух или более языках или вообще быть билингвом, то есть владеть двумя языками в равной степени.

Как это отражается на поэзии? Существует мнение (скорее всего, справедливое), что настоящие стихи пишутся только на одном (основном, материнском) языке. Пауль Целан говорил, что только на родном языке поэт говорит правду, а на чужом — лжет. В самом деле, настоящий поэтический билингвизм, то есть способность сочинять одинаково значительные тексты на двух языках, — большая редкость. Однако поэт Серебряного века Юргис Балтрушайтис писал и по-литовски, и по-русски, а эстонский поэт конца ХХ — начала XXI века Ян Каплинский написал книгу стихов по-русски.

В истории мировой литературы использование двух разных языков также было связано с интерпретацией античных авторов («новолатинская поэзия», поэзия на мертвом, латинском, языке в Новое время — опыты Эразма Роттердамского, Джона Мильтона, даже Джона Донна), с задачей разграничения сакральной и светской поэзии, мужской и женской поэзии (например, в Японии в определенные эпохи мужская поэзия писалась по-китайски, а женская — по-японски). Переходы в прозе на чужой язык случаются гораздо чаще, чем в поэзии, например, билингв Владимир Набоков в поздние годы писал прозу по-английски («Лолита»), но стихи все-таки по-русски.

В России в разные периоды статус второго (иностранного) языка менялся и зависел от социальной группы говорящих. В начале XIX века аристократия довольно свободно владела французским: эту особенность аристократического быта передает, например, роман Льва Толстого «Война и мир» — Толстой свободно вводит в текст целые куски на французском, подчеркивая двуязычие своих персонажей.

Однако говорить на языке и писать стихи — это не одно и то же, и поэтому профессиональная поэзия на иностранных языках — явление довольно редкое. Так, известно несколько ранних стихотворений Александра Пушкина на французском, 18 французских стихотворений Тютчева, французские стихотворения Баратынского, несколько английских стихотворений Иосифа Бродского и т. п. Однако, как правило, по-французски писали шуточные стихотворения, стихотворения в альбом (условно говоря — домашние, как бы продолжающие устную речь) или это были чисто ученические опыты.

Когда пишут стихи на чужом языке, часто более старательно воспроизводят принятые в классической поэзии способы выражения и формальные особенности стиха. В таких стихах инерция общепринятого способа выражения почти никогда не преодолевается, и поэтому они едва ли могут рассматриваться как живая часть поэзии своего времени.

В первой половине ХХ века более всего был распространен немецкий язык, а уже в конце XX — начале XXI века — английский. Кроме того, в советское время поэты и писатели из национальных республик, в том числе пишущие по-русски, были билингвами. Самой характерной здесь является фигура Геннадия Айги, родным языком которого был чувашский, а поэтическим — русский. В XXI веке, напротив, многие поэты-билингвы — особенно украинские, белорусские — пишут не на русском языке, зато с русского переводят, а иногда и делают автопереводы на русский.

Если стихи целиком на иностранном языке редкость, то вкрапления иноязычной речи и межъязыковое взаимодействие довольно частый художественный прием в поэзии.

Еще в эпоху поздней античности возникли шуточные стихи, целиком основанные на смешении различных языков, которые позднее были названы макароническими. То, что это название происходит от слова «макароны», неслучайно: смешение языков пародировало так называемую «кухонную латынь», то есть латынь, смешанную с новыми языками. Макаронические шуточные стихи, основанные на смешении латыни и русского или французского и русского языков, были популярны в русской гимназической поэзии. Они могли преследовать мнемоническую цель — запомнить правило или исключения. Распространенная схема макаронического стиха, в котором русские слова рифмуются с иностранными, а эффект усиливается написанием кириллицей и латиницей, постоянно воспроизводится в поэзии:

                   ***

Зачем нам, товарищ начальник,

Вся эта унылая чушь?

Ведь даже у бабы-на-чайник

В глазах: после нас хоть déluge[Потоп (франц.).]. 

Дмитрий Веденяпин

Иногда введение иностранных слов в стихи диктуется не чисто поэтическими задачами — поэт может стремиться к обогащению или расширению языка. Как известно, это было важно для Александра Пушкина, вводившего в обиход слова, которые современниками ощущались как варваризмы:

                  ***

Никто бы в ней найти не мог

Того, что модой самовластной

В высоком лондонском кругу

Зовется vulgar…

<…>

Люблю я очень это слово,

Но не могу перевести;

Оно у нас покамест ново,

И вряд ли быть ему в чести.

Традиционно в поэзии иноязычные вкрапления использовались в эпиграфах, которые не переводились на русский язык или переводились уже редакторами.

В современной ситуации многоязычия особую роль начинает играть звучание русских и иностранных слов, которые вступают друг с другом в звуковое взаимодействие. Подобные иноязычные вставки не предполагают, что читатель хорошо знает иностранный язык и должен их перевести, — они пытаются передать слуховой образ, который затем осмысляется уже в системе русского языка. Так, стихотворение Игоря Булатовского строится на созвучии французского quoi — ‘что’ (произносится как ква) и русского звукоподражания ква:

           КВА?

Elle est retrouvee.

Quoi? L’eternite.

Rimbaud[Она нашлась. Кто? — Вечность. (Артюр) Рембо (франц.).]

Вот и «вечность», вот и «ква».

И чего там? Ничего там,

и чему ни скажешь «хва!»,

знай, болтайся по болотам.

Иностранный язык нередок и в названиях стихов, что, как правило, объясняется интертекстом, то есть содержит намек на некий предшествующий поэтический текст. Например, стихотворение Осипа Мандельштама названо «Silentium» (по-латыни ‘молчание’) по аналогии с известным стихотворением Тютчева «Silentium!».

Так же устроено и цитирование на языке оригинала, особенно не закавыченное: «Gravity’s rainbow» («Радуга тяготения»), название знаменитого романа Томаса Пинчона (1973), осмысляется и трансформируется Аркадием Драгомощенко уже не как название, что позволяет поэту присвоить и развить этот образ, одновременно оставляя его «чужим», странным:

Остальное — себе, если есть остальное,

Описывая буква за буквой на камне, взошедшем

В тростниковой стене прибоя,

Ведя пальцем по зеркальной поверхности. Цена gravity’s rainbow.

Зрительный образ иноязычного слова тоже значим. Такое слово всегда заметно в тексте благодаря иному алфавиту (иногда оно дополнительно выделяется курсивом) и образует некий центр притяжения в композиции стихотворения независимо от того, понятно оно читателю или нет.

Взгляд читателя всегда останавливается на иноязычной вставке, при этом замедляется темп чтения, и уже русский текст начинает читаться по-новому. Поэтому использование иностранного языка — это мощное средство остранения, и зачастую поэты могут даже специально стремиться к тому, чтобы иноязычный текст был непонятным или малопонятным, ведь в такой ситуации возникает зримый образ, подразумевающий присутствие или вторжение чего-то очевидно иного.

Иностранные языки, безусловно, затрудняют буквальное, автоматическое понимание, что, скорее всего, входит в задачу автора, в его поэтическую стратегию. Усложнение текста стиха за счет иноязычных вставок может подразумевать присутствие идеального адресата, которому потенциально известен любой язык. Обратим внимание, что в текст стихотворения поэты нередко включают вкрапления не одного, а нескольких языков или их комбинаций:

il pleure im stillen raum как в сердце поет

обрубок дня   

Кирилл Корчагин

В этом отрывке знаменитая цитата из Поля Верлена Il pleure dans mon cwur (Плач в сердце моем) соединяется с немецким выражением im stillen Raum (в тихом месте), взятом из поэзии Иоганна Вольфганга Гёте.

Иногда поэт, напротив, обращается к иноязычному материалу, избегая иного алфавита и других способов выделения и подчеркивания. Это придает поэтическому жесту неформальность: В Америке, насколько мне известно, / Свобода, и овцу рифмуют с кораблем — неслучайно эту шутку (созвучие английских слов sheep — ‘овца’ и ship — ‘корабль’) Сергей Гандлевский использует в дружеском послании к поэту Бахыту Кенжееву, живущему в Америке.

Присутствие иноязычных элементов явно усиливается в современной поэзии. Это усиление идет не только за счет английского языка, как можно было бы предположить, но и за счет других европейских языков. Стремление к многоязычию и межъязыковому взаимодействию может иметь разные основания.

Рыночная глобализация подразумевает упрощение, и иноязычные вставки начинают выполнять декоративную функцию, призванную развлечь аудиторию разнообразными названиями мест, предметов, одежды, еды, характерными речевыми штампами или литературной эрудированностью.

При этом создается намеренный налет экзотики:

                        ***

Пить чай еще светло, а пить caffé

уже темно. Что ль пожевать focaccia

с vitello freddo?.. На такой строфе

завязывать бы впору. Но пока что

меня несет мой Pegaso. 

Владимир Строчков

Английский язык в поэзии используется и в коммуникативных целях — при обращении к некоторой целевой и возрастной аудитории, знающей определенные цитаты или понятия именно в английском варианте. Это в основном названия кинофильмов, музыкальных групп, песен, альбомов и т. д.

Другая тенденция — преодоление ограниченности одного языка при помощи взаимодействия с другими, что соотносится с утопической идеей надъязыка, возможностью его создания поэтическими средствами. Первым, самым очевидным шагом здесь оказывается осознание и утверждение реального или воображаемого родства языков, что может служить источником образности:

Латинский игнис и огонь — в родстве

И на закате окна по Москве

Как отблеск на мечах легионеров

Генрих Сапгир

Межъязыковое (надъязыковое) мышление позволяет заново осмыслить стертые значения слов и сочетаний не только на родном языке, но и на иностранном:

смутная догадка о том

что в слове «rechargeable»

корень «речь»

Андрей Черкасов

Стремление поместить русское языковое сознание в межъязыковое пространство было особенно характерно для поэзии Осипа Мандельштама, в которой это объясняет появление целого ряда образов. Например, когда поэт пишет Фета жирный карандаш, то эпитет жирный как будто повторяет фамилию Фет (fett по-немецки жирный). В другой строке Мандельштама неожиданное взаимодействие русских слов блуд и кровьобъясняется через немецкий язык (Blut по-немецки кровь): Есть блуд труда, и он у нас в крови.

Иноязычные вставки могут принимать вид поэтического перевода с языка на язык, причем, как в тексте Владимира Аристова, близкие по звучанию английские слова (flash и flesh) позволяют сблизить, казалось бы, не связанные никакими отношениями русские слова и поэтические понятия:

                    ***

«No flash», — повторяет голос

           разгоняя руками

           ничего не давая запечатлеть.

Что значит «флеш»? —

           не помню,

           «вспышка» или «плоть»?       

Переход с языка на язык может быть способом создать сложный, мозаичный субъект, который в каждом новом языке оказывается совсем другим:

…сплошная смерть без размышленья.

спасибо за смещенный гул за

involute heart (скрученное сердце?

развертка-сердце?)

Особняком стоят случаи использования поэтами слов и выражений из близкородственных русскому языков — украинского и белорусского. Чаще всего так поступают русские поэты, биографически связанные с соседними восточнославянскими странами. Зачастую и в разговорной речи жители этих стран легко пользуются словом из того языка, из которого им в данном конкретном случае удобнее, — для поэта это означает возрастающую возможность найти наиболее выразительные и емкие слова.